– Я уже так хотела сделать, а потом подумала, что, может быть, тетя Хелена не знает об этой корзинке и ей интересно было бы узнать, что в ней хранится. Может, там ноты, которые надо разместить по папкам, и нам все-таки надо посмотреть, что там внутри. Ради тети Хелены.

Я на мгновение замолчала, переваривая то, что она сказала.

– Вполне возможно, что в корзинке хранятся ноты, которые нам пригодятся, и что ее просто не заметили в свое время или намеренно засунули под кровать. Я думаю, Хелена просто забыла, что в комнате Бернадетт стояли несколько корзинок, вот и велела нам не совать туда свой нос. – Я прервала свою речь, обдумывая, как бы лучше выразиться. – Если хочешь, я могу заехать к вам завтра после работы, и мы вместе посмотрим, что в ней, а потом в субботу вернем ее на место, туда, откуда ты ее взяла.

Девочка широко и радостно улыбнулась.

– Я знала, что вы придумаете выход. Спасибо.

– Всегда пожалуйста, – сказала я и вышла из машины, спеша войти в дом прежде, чем передумаю и со всех ног помчусь в Чарльстон, чтобы незамедлительно выяснить, что же хранилось в корзинке Бернадетт.

На кухне сестра Кестер занималась тем, что копировала наиболее сохранившиеся ноты с помощью небольшого фотосканера, который Финн привез из офиса. На кухонном столе в беспорядке лежали дыроколы, тюбики клея и прозрачные папки сиреневого цвета. Она смущенно посмотрела на нас, когда мы появились на пороге.

– Сестра Уэбер сказала, что, если у меня будет свободное время, я могу заняться нотами. Мисс Жарка в настоящее время отдыхает, а по телевизору нет ничего интересного, вот я и подумала, почему бы не помочь?

– Благодарю вас, – сказала я, ставя «Сны реки» на стол. – Я надеялась, что удастся поиграть на рояле, но не хочу тревожить мисс Жарка.

Сестра Кестер покачала головой.

– Вот уж не стоит об этом беспокоиться. Для этого есть специальные раздвижные двери, которые отделяют музыкальную комнату от коридора. Ведь это дом старой надежной конструкции, поэтому он и стоит до сих пор в целости и сохранности. Звукоизоляция здесь отменная, и хозяйка ничего не услышит из своей комнаты.

– Вот и прекрасно. Тогда мы пойдем и приступим к занятиям. Не могли бы вы дать нам знать, когда она проснется?

Джиджи вприпрыжку понеслась в музыкальную комнату, и я, радуясь, что она делает это безо всякого принуждения, последовала за ней и осторожно закрыла раздвижные двери. Они были из прочного дерева, два дюйма толщиной, и я поняла, что сестра Кестер была права.

Шторы по-прежнему были отдернуты, и в комнату лился солнечный свет. Солнечные лучи не падали прямо на старинные портреты, но впечатление было такое, что они ожили, и женщина в красном бархатном платье, казалось, сияла от радости, снова видя мир во всем великолепии летнего дня.

Я села на край скамейки у рояля и жестом пригласила Джиджи сесть рядом. Указав ей на букву «М» в названии «Мэйсон и Хэмлин» на крышке, я опустила палец на клавиши, нащупывая белую клавишу, расположенную слева от двух черных.

– Это до первой октавы. Ты всегда должна ставить скамейку так, чтобы сидеть прямо перед этой клавишей. Это правильное положение, из которого можно охватить всю клавиатуру.

– Прямо как первая позиция в балете. Каждый шаг и позиция начинаются с нее.

– Совершенно верно, – сказала я, беря на заметку то, что отныне в своих уроках надо делать как можно больше сравнений музыкальной техники с танцами. – Прежде чем мы начнем учиться читать ноты, мне бы хотелось, чтобы твои пальцы привыкли к клавиатуре.

Я остановилась, поняв вдруг, что в точности повторяю слова своего отца, когда он впервые усадил меня за пианино. Мне было пять лет, я устала ждать, когда он освободит инструмент, чтобы постучать по клавишам самой, и просто уселась рядом с ним. У нас тогда было электронное пианино, но через год отец купил мне «Мэйсон и Хэмлин».

– Положи правую руку на клавиши так, чтобы большой палец находился прямо на до первой октавы.

– А когда можно будет нажимать на педали?

Я спрятала улыбку.

– Ну тебе придется немного подождать, пока мы дойдем до этого. Использовать педали – это все равно что танцевать на пуантах. Можно покалечить ножки, если начать слишком рано.

Джиджи от удивления широко распахнула глаза.

– А что, можно покалечиться, играя на пианино?

– Ну только если сюда пожалует тетя Хелена со своей тростью, – пробормотала я.

Я показала Джиджи, как держать запястья, не касаясь инструмента, и округлять пальцы, касаясь клавиш их кончиками. Моя ученица жаждала новых знаний и удивительно внимательно слушала, не отвлекаясь ни на минуту. Однако через полчаса мы обе почувствовали, что нам нужен отдых. Джиджи соскользнула со скамейки.

– Хочу, чтобы вы мне поиграли.

– Не думаю, что стоит.

– А мадам ЛеФлер всегда для нас танцует, когда мы действительно хорошо поработаем. Если только вы сами хотите. Тетя Хелена говорит, что вы не хотите для нее играть, потому что просто не умеете, а те пьесы, которые вы сыграли в первый раз, когда приехали сюда, – это все, что вы знаете, и что вы исполняли их так часто, что создается впечатление, будто звуки доносятся из жестянки.

Я пристально посмотрела на нее, отматывая ее слова назад, чтобы быть уверенной, что мой гнев направлен по правильному адресу.

– Она и вправду так говорит? – спросила я, вставая и подходя к углу комнаты, где в разных папках лежали ноты, которые мы собирали. – Ты не помнишь, куда мы убрали Дебюсси?

Джиджи подскочила к стопке нот под портретом женщины в красном платье.

– Вы сказали, что надо убрать произведения всех композиторов, кроме Бетховена, Моцарта и Шопена, в эту стопку.

– Я так сказала? – спросила я, совершенно не помня заявленные мной же принципы классификации. Однако в моей памяти было живо то отвращение, с которым я восприняла это задание, и неприязнь, испытываемая к измыслившей его женщине. Видимо, я просто не понимала, в чем состоял подвох и почему вдруг она решила задействовать мои организаторские способности.

Опустившись на корточки, я принялась пролистывать ноты, помня, что видела отдельную копию «Лунного света», не входящую в сборники. Я просмотрела уже половину стопки, когда наконец обнаружила то, что искала. Я схватила ноты и высоко подняла их, словно долгожданный приз.

– Думаю, тебе это понравится, – сказала я.

Поставив ноты на пюпитр, я нарочито медленно и церемонно уселась так, чтобы до первой октавы было прямо передо мной, и подкрутила скамейку до нужной высоты. Я довольно долго смотрела на ноты, казалось, мои пальцы вспоминают их звучание, как случайный запах вызывает цепочку давно забытых воспоминаний. Я любила Дебюсси, а эту пьесу – особенно, за ее совершенную красоту. Слушать и играть эту светлую музыку, окрашенную чувственностью, было огромным наслаждением, впрочем, как и другие произведения Дебюсси. Это была первая пьеса, которую я разучила сама, и когда я ее наконец сыграла, то впервые увидела, как отец заплакал. Его это здорово смутило – он смахнул со щеки слезу своей огрубевшей от солнца и моря ладонью и сделал вид, что ему просто соринка попала в глаз.