Боль физическая, а ещё сильнее душевная, заставила оцепенеть. Исчезли и слёзы, стало холодно и пусто. Разве любовь может быть такой?

Но вдруг руки Сергея снова стали нежными и мягкими, шепот горячим.

— Не могу отпустить тебя, не проси… со мной останешься…

Сергей отстранился, потянулся к прикроватной тумбочке, но сейчас же опять обнял тесно, заставил нагнуться вперед. Саша как в тумане был, он не понимал, что делает Сергей, вскрикнул от неожиданно холодного геля, от запретного прикосновения, от обиды, что все так, от жгучего стыда.

Сергей зашептал на ухо жарко.

— Прости, не могу больше ждать, не могу терпеть… хочу тебя… Но насильно не буду, скажи сам… Скажи да, малыш, скажи, прошу!

— Да, — выдохнул Саша, он дрожал всем телом, но не от страха — от возбуждения.

Сергей одним ударом вошел. Саша вскрикнул.

Даже с гелем было больно, но при этом так восхитительно, остро, невыносимо. И Саша, за минуту до того напуганный, напряженный, — расслабился, отдался воле Сергея.

Счастье! Это счастье принадлежать ему целиком. Пусть больно, но теперь он не прогонит, не бросит, не променяет на Макса.

— Сережа… Сережа…

Саша ничего больше не мог произнести, кроме любимого имени. Возбуждение перекрывало боль, возрастало, заставляло позабыть о стыде. Саша задвигался навстречу, Сергей тесно прижался, застонал, содрогаясь, освобождение пришло к обоим.

Очнулся Саша на полу в спальне, до кровати они так и не добрались. Сергей всей тяжестью навалился сверху, он все еще был внутри, но уже не такой большой и твердый. Саша млел от этого, от странных, незнакомых, невероятных ощущений, от снятия запретов. Слабость, счастье… Руки и губы Сергея больше не наказывали Сашу — они ласкали и защищали.

— Я люблю тебя, Сережа, — сказал Саша, взял руку Сергея, притянул к губам и поцеловал.

— Я знаю… — Сергей приподнялся, повернул Сашу лицом к себе, заглянул в его глаза. — Что же я натворил, малыш… — Он поцеловал Сашу в губы — глубоко, долго, нежно. Потом отпустил и сказал: — Я отвезу тебя на вокзал… завтра… утром… а сегодня будь моим.

Саша отвернулся и беззвучно заплакал.

Потом они долго мылись под душем, целовались, Сергей шептал в Сашины губы нежные слова, ласкал его. Отчаяние, страх отступали, забывались.

— Ты теперь мой, малыш, — говорил Сергей.

— И ты не сердишься? Ты простил меня? — спрашивал Саша.

— Это ты должен простить меня, — отвечал Сергей.

Они вернулись в постель.

— Я хочу, чтобы ты отдохнул немного, у нас есть время, целый день…

— А потом? — умоляюще спросил Саша.

Слова «а потом ты все забудешь» замерли, Сергей не смог произнести их, когда посмотрел в Сашины глаза.

— Потом ты поедешь домой, но сейчас не думай об этом.

— Хорошо, я поеду… А потом? Не завтра, а потом? — всхлипывал Саша.

— Я сам тебя найду, обещаю… Ты ведь будешь ждать меня, малыш? Будешь ждать?

— Да, буду ждать, — Саша отчаянно обхватил Сергея.

— Но сейчас не думай об этом, у нас ещё есть время, — повторял Сергей, тесно обнимал Сашу и прижимал его голову к груди.

Сергей вёл машину молча, он хмурился, плотно сжимал губы, и Саша не смел ничего сказать. Он даже не смотрел на Сергея — боялся.

Как и вчера, за окном проплывала панорама Невского. Дома Петербурга, которые Саша мечтал увидеть! Но теперь парадные фасады не вызывали в нём ни восхищения, ни радости. Всё казалось сном, миражом, наваждением. Ничего не было, а если и было, то обернулось ошибкой, обманом. А как иначе? Он ведь обманывал Сергея… так долго. А теперь понадеялся на чудо. Нет никаких чудес. Нет и не будет.

До вокзала они добрались быстро, было удивительно, что городские пробки не задержали их, и времени до отправления поезда осталось достаточно много. Тянулось оно медленно. Нет ничего хуже, чем ожидать расставания.

Саше хотелось смотреть на Сергея не отрываясь, долго, запоминать его лицо — так, чтобы потом видеть перед собой. Всегда. Но он не смел поднять глаза и прилежно изучал плиты, которыми был вымощен вестибюль.

Снова этот же зал и бюст Петра, суматошное равнодушие вокзала, голос диспетчера.

Может быть, Сергею лучше уйти сейчас? Сил нет ждать — так больно. Саша не хотел расстраивать Сергея, становиться болезненным воспоминанием. Хотя кто знает, ведь не спросишь. Наверно, ему не больно. С чего?

Саша всё молчал, подавленный предстоящим расставанием. Он не знал, как выразить чувства.

Вокзал неизменно вызывал у Сергея печальное беспокойство. Здесь всё тянулось и удалялось: перроны, рельсы, провода. Особый звук прибывающего или отправляющегося поезда, долгое шипение, лязг, свистки наполняли пространство. Характерный запах угля, которым проводники топят свои теплушки, так же бередил какие-то смутные воспоминания, обо всех многочисленных отъездах.

Время ожидания и расставания на вокзале отмерялось светящимися табло и расписанием прибытия и отправления поездов. А времени встречи тут не было — те, кто встречались, сразу уходили, они торопились поскорее вырваться из этих стен. Порядок жизни здесь устанавливали строки и столбцы цифр с номерами платформ, именами городов, а самым главным над всеми был металлический Голос Диспетчера. Он повелевал и направлял. Когда он раздавался, люди благоговейно замирали и слушали сакраментальное «Поезд номер… прибывает на…»

Голос называл место, время, и минута оцепенения сменялась новым движением мира людей и поездов.

И Сергей некстати подумал, что тоже хочет вырваться из этого мира, войти в поезд, в тесноту пластиково-металлического купе и увидеть, как медленно поплывёт за окном перрон. Будет казаться, что поезд стоит, а весь вокзал с соседними путями, носильщиками, провожающими — отступает, откатывается назад. Платформы, навесные крыши над ними, столбы-указатели с номерами поездов и временем отправления, стены с рекламными щитами, люди, люди, люди… Уехать от них! В маленький город, где никто его не найдёт. Устроиться там на работу, жить, не вспоминая о Петербурге, о балете, об Алекс… о Саше…