— Если кто-то стоит у тебя на пути, его нужно убрать, всеми правдами и неправдами, — говорит Дорсет, глядя мне прямо в глаза.

— Разумеется, — соглашаюсь я, мрачно ухмыляясь.

Мы оба знаем, что я намереваюсь быть единоличным верховным правителем Англии. Клянусь Богом, никто меня не остановит, а Дорсет всегда встанет за победителя. Он знает, что юный король у меня в руках, благодаря политике дружелюбия и почтительности, и с такой поддержкой я неуязвим. Пусть только кто-нибудь посмеет задеть меня — ему не поздоровится.

Мы готовились употребить силу, но вышло, что Сомерсет оказал нам лишь слабое подобие сопротивления. Он знает, что мне он не соперник.

Теперь он заключен в Тауэре, а я — лорд-председатель Тайного совета и действенный правитель Англии.

Брэдгейт-холл, январь 1550 года.

За окном все бело, все покрыто снежным одеялом. Во двор через главные ворота въезжает всадник, закутанный в меха. Я смотрю, как дворецкий спешит ему навстречу, щелчками пальцев сзывая конюшенных мальчишек.

Это Роджер Эшем.

Я знала, что он приедет. Доктор Айлмер, в состоянии радостного предвкушения, сказал мне неделю назад, что он приезжает.

— Но к несчастью, Джейн, для него сейчас не самое веселое время, — поделился он. — Мастер Эшем написал мне, что он устал служить у леди Елизаветы, устал от клеветы и интриг в ее доме и от происков ее казначея, который злословил у него за спиной, дабы настроить против него принцессу. Но в любом случае, как он говорит, ее образование подошло к концу в день ее шестнадцатилетия, и поэтому, не поторопись он подать в отставку, его бы позорно уволили. Ибо леди Елизавета поверила лжи Пэрри.

— Какой стыд, — сказала я. — А я-то считала ее умной и проницательной. Но раз таково ее мнение, ее уже трудно переубедить.

— Бедный мистер Эшем вернулся в Кембридж, — рассказывал Айлмер. — Он собирался продолжить научные изыскания. Однако почти сразу же — вот подарок судьбы — он получил письмо с предложением должности секретаря при посольстве Англии в Брюсселе. Он обрадовался такой возможности и немедленно согласился, полагая, что это исцелит его боль от предательства воспитанницы. Но послушайте! Когда я поведал вашим родителям о его скором отбытии за границу, они пригласили его посетить нас перед отъездом, дабы вдохновить своим умом и ученостью.

— Но это произошло по вашей подсказке, сир? — озорно поинтересовалась я.

— О да! Им самим ни за что бы не догадаться! — ответил он, весело блестя глазами.

Вот так мистер Эшем и прибыл в Брэдгейт, но его некому встречать, потому что все уехали на охоту. Кроме меня. Я осталась дома, чтобы почитать у огня.

— Господин Эшем, — говорю я с улыбкой, протягивая руки ему навстречу. — Как я рада снова вас видеть! Проходите в гостиную, здесь тепло. — Я показываю ему дорогу, по пути веля дворецкому подать гостю подкрепиться с дороги. И пока мы ждем, мы по-светски болтаем о пустяках и обмениваемся любезностями. Однако я все время ощущаю на себе испытующий взгляд мистера Эшема.

— Разве вам не хотелось поехать на охоту с родителями? — спрашивает он, когда мы остаемся одни. Я разливаю вино, отмечая мягкий, располагающий к откровенности тон. Было бы просто облегчить перед ним душу.

Скорчив гримасу, я объясняю:

— Терпеть не могу охотиться. Нет, я увлеклась чтением и хотела закончить книгу. А вы это читали? — Я протягиваю ему том в кожаном переплете.

Это «Федон» Платона. Глядя на него в изумлении, он спрашивает:

— И вы предпочитаете это охоте?

— Разумеется, — с чувством отвечаю я. — Охота — это лишь слабая тень того удовольствия, которое я нахожу в чтении Платона. Бедняги эти охотники, они и не знают, что такое настоящее удовольствие.

Эшем усмехается:

— А как же вы, сударыня, пришли к познанию истинного удовольствия в столь нежном возрасте?

— Вы смеетесь надо мной, сударь, — вспыхиваю я.

— Простите, миледи, — извиняется он с поклоном. — Я не шучу. Поведайте мне, что приблизило вас к этому знанию, которым почти никому из женщин, да и из мужчин тоже, не удается овладеть?

— Я открою вам правду, которая, возможно, вызовет у вас удивление, — говорю я. — Самое большее среди тех благ, коими Господь одарил меня, дочь столь строгих, жестоких родителей, — это мой добрый наставник доктор Айлмер. Если бы не он, то я бы сошла с ума.

Я осекаюсь и закусываю губу. Что же я говорю этому мужчине, с которым едва знакома? Что он подумает обо мне, если я так непочтительна к батюшке и матушке и забыла о законах гостеприимства?

— Простите меня, сир, — смиренно прошу я. — Боюсь, что сболтнула лишнее. Это не тема для светской беседы, как, без сомнения, не преминула бы напомнить мне матушка.

Подавшись вперед, доктор Эшем приподнимает меня за подбородок. У него такие добрые глаза.

— Вы можете быть со мной откровенны, леди Джейн, — ласково говорит он. — Я никому ничего не скажу. Иногда, когда на душе неспокойно или горько, лучше выговориться.

Я надеюсь, что благодарность написана у меня на лице. Мне так давно хотелось выговориться! Я глубоко вздыхаю.

— Вы, наверное, сочтете, что я забыла свой долг, но я ничего не могу с собой поделать. — Теперь слова из меня рвутся наружу неудержимым потоком. — Понимаете, мастер Эшем, когда я нахожусь в присутствии батюшки или матушки, что бы я ни делала — говорила, молчала, сидела, стояла или ходила, ела, пила, веселилась или грустила, шила, играла, танцевала или еще что-нибудь, — я обязана исполнять это буквально с таким совершенством, с каким Господь создал мир. Иначе меня ждут злые насмешки, жестокие угрозы, иногда заодно с тычками, щипками, пощечинами и другими вещами, которые, — я чувствую, что краснею, — воздержусь называть.

Я вздрагиваю. Он пристально смотрит на меня, догадываясь, должно быть, как глубоко меня здесь унижают.

— Я так несчастна, — горячо продолжаю я, — мне кажется, будто я в аду, то есть пока не настанет время идти к доктору Айлмеру, который умеет делать учение радостью, так что ни о чем другом я и помыслить не могу на уроке. Но после уроков я начинаю плакать, потому что все вокруг грозит мне обернуться бедой. Вот потому, сир, чтение доставляет такое удовольствие. По сравнению с ним прочие удовольствия — сущие пустяки или попросту неприятности.

Я склоняю голову, чтобы он не видел слез в моих глазах, но они не укрылись от его внимания, ибо он накрывает мою руку своей.

— Мне очень жаль, — говорит он. — Как бы мне хотелось чем-нибудь помочь вам! Однако закон наделяет родителей правом воспитывать своих детей так, как они считают нужным, а есть и такие, которые не сочли бы ваших родителей излишне суровыми.

Повисает неловкая тишина. Его сочувствие не принесло мне утешения, но он ведь ничего не может сделать, и оба мы это знаем. Так что он, прочистив горло, переводит разговор на другую тему: