«К счастью, она осталась жива, — бесстрастно объявилГэндзи. — Фантастическое везение. Коломбина не просто выбросилась из окна,а зачем-то разбежалась и прыгнула — очень далеко. Это ее и спасло. Хотьпереулок и узкий, до крыши противоположного дома она, конечно, допрыгнуть немогла, однако, на счастье, как раз напротив балкона торчит рекламная вывеска ввиде жестяного ангела. Коломбина зацепилась подолом за вытянутую руку этойфигуры и повисла. Платье оказалось из невероятно прочной материи — той же, изкоторой изготовлен мой дорожный костюм. Оно не порвалось. Бедняжка застряла навысоте в десять саженей, лишившись чувств. Висела головой вниз, будто кукла. Ипродолжалось это долго, потому что из-за темноты заметили ее не сразу. Сняли сбольшими трудностями, при помощи пожарных. Отвезли в больницу. Когда барышняпришла в себя, спросили адрес кого-либо из родственников. Она назвала мойтелефон. Позвонили. Спрашивают: «Здесь ли проживает господин Гэндзи?»

Я заметил, что он говорит вовсе не бесстрастно, а, напротив,изо всех сил преодолевает сильнейшее волнение. Чем дольше я слушал ночногогостя, тем больше задавался вопросом: зачем он ко мне явился? Что ему нужно?Гэндзи не из тех людей, которым после потрясения непременно нужно с кем-нибудьподелиться. Уж во всяком случае, я на роль его конфидента никак не подходил.

«Вы явились ко мне как к врачу? — осторожно спросиля. — Хотите, чтобы я поехал к ней в больницу? Но барышню наверняка ужеосмотрели. Да и потом, я ведь не по лечебной части, я патологоанатом. Моипациенты в медицинской помощи не нуждаются».

"Госпожа Миронова уже отпущена из больницы — на ней нетни царапины. Мой слуга отвез девушку ко мне на квартиру, напоил горячейяпонской водкой и уложил спать. С Коломбиной теперь всё будет в порядке. —Гэндзи снял свои гигантские очки, и от взгляда его стальных глаз мне стало непо себе. — Вы, господин Гораций, нужны мне не как доктор, а в ином вашемкачестве. В качестве «сотрудника».

Я хотел сделать вид, будто не понимаю этого термина, инедоуменно поднял брови, хотя внутри у меня все похолодело.

«Не трудитесь, я давно вас раскрыл. Вы подслушивали моюбеседу с Благовольским, в которой я объявил, с какой целью стал членом клуба.Сквозь щель приоткрытой двери блеснуло стеклышко очков, а никто из соискателейкроме вас очков не носит. Правда, тогда я предположил, что вы и есть вездесущийрепортер Лавр Жемайло. Однако после гибели журналиста стало ясно, что я ошибся.Тогда я попросил моего слугу, с которым вы отчасти знакомы, взглянуть на вас, ион подтвердил вторую мою гипотезу — это вы пытались устроить за мной слежку. Помоему поручению Маса, в свою очередь, проследил за вами. Господин в клетчатойтройке, с которым вы вчера встречались на Первой Тверской-Ямской, служит вжандармском, не так ли?»

Я прошептал, дрожа всем телом: «Зачем я вам нужен? Никакоговреда я вам не причинил, клянусь! А история с «Любовниками Смерти» кончена, иклуб распущен». «Клуб распущен, но история не кончена. Из больницы я наведалсяна квартиру к Коломбине и нашел там вот это. — Гэндзи вынул из карманалисток странной бумаги с мраморными разводами, сквозь которые проступаланадпись ICH WARTE! — Вот из-за чего Коломбина прыгнула в окно».

Я недоуменно уставился на листок. «Что это означает?» «То,что я ошибся в выводах, клюнув на чересчур очевидное и из-за этого закрыл глазана ряд деталей и обстоятельств, выбивающихся из картины, — туманно ответилГэндзи. — В результате чуть не погибла девушка, в судьбе которой япринимаю участие. Вы, Гораций, сейчас поедете со мной. Будете официальнымсвидетелем, а после изложите своему жандармскому начальству всё, что увидите иуслышите. По некоторым причинам, о которых вам знать необязательно, япредпочитаю не встречаться с московской полицией. Да и задерживаться в городене хочу — это помешает рекорду».

Я не понял, что означают слова о рекорде, однакопереспрашивать не решился. Гэндзи прибавил, всё так же глядя мне в глаза: «Язнаю, вы не законченный подлец. Вы просто слабый человек, ставший жертвойобстоятельств. А значит, для вас не всё потеряно. Ведь сказано в Писании: «Изслабого выйдет сильный». Едемте».

Его тон был властным, я не мог противиться. Да и не хотел.

Мы доехали до Рождественского бульвара на моторе. Я сиделмежду Гэндзи и его странным спутником, вцепившись обеими руками в поручни.Кошмарным агрегатом управлял еврейчик, покрикивавший на поворотах: «Эх,залетные!». Скорость и тряска были такими, что я думал лишь об одном — невылететь бы с сиденья.

«Дальше пешком, — сказал Гэндзи, велев шофэруостановиться на углу. — Двигатель производит слишком много шума».

Юнец остался сторожить авто, мы же двое пошли по переулку.

В окнах знакомого дома, несмотря на поздний час, горел свет.

«Паук, — пробормотал Гэндзи, стягивая перчатки согромными раструбами. — Сидит, потирает лапки. Ждет, когда мотылекзастрянет в паутине… После того, как я закончу, вы вызовете по телефонуполицию. Дайте слово, что не станете меня удерживать».

«Даю слово», — послушно пробормотал я, хотя по-прежнемуеще ничего не понимал.

Дож открыл нам, даже не спросив, кто это явился к нему срединочи. Он был в бархатном халате, похожем на старинный кафтан. В разрезевиднелись белая сорочка и галстук. Молча посмотрев на нас, Просперо усмехнулся:«Интересная пара. Не знал, что вы дружны».

Меня поразило, что сегодня он выглядит совсем не так, как вовремя последнего заседания — не жалкий и потерянный, а уверенный, дажеторжествующий. Совсем как в прежние времена.

«В чем причина позднего визита и надутых физиономий? —все так же насмешливо осведомился дож, проводив нас в гостиную. — Нет, неговорите, угадаю сам. Самоубийства продолжаются? Роспуск зловредного клубаничего не дал? А что я вам говорил!» Он покачал головой и вздохнул.

«Нет, господин Благовольский, — тихо сказалГэндзи, — клуб свою деятельность прекратил. Осталась одна, самая последняяформальность».

Больше он не успел произнести ни слова. Дож проворноотскочил назад и выхватил из кармана «бульдог». От неожиданности я ахнул иотпрянул в сторону.

Однако Гэндзи нисколько не растерялся. Он швырнул Благовольскомув лицо тяжелую перчатку, и в ту же секунду с поистине непостижимым проворствомударил ногой в желтом ботинке и гамаше по револьверу.

Оружие, так и не выстрелив, отлетело в сторону. Я быстроподобрал его и протянул своему спутнику.

«Можно считать это признанием? — в холодной яростипроизнес Гэндзи, вдруг совершенно перестав заикаться. — Я мог бызастрелить вас, Благовольский, прямо сейчас, сию секунду, и это была бызаконная самооборона. Но пусть всё будет по закону».

Просперо сделался бледен, от его недавней насмешливости неосталось и следа.