Скептически воспринял Аденауэр высказывания американского друга. Он считал, что позиции СССР после Женевы в главном не изменились и ждать от него новых политических подходов не приходится.

На сей раз канцлер и государственный секретарь расстались с некоторым недопониманием друг друга.

В Бонне началась подготовка к поездке в Москву. Сотрудники Министерства иностранных дел и канцелярии канцлера подготовили множество справок и памятных записок по всем более или менее значимым международным делам. Как ни старались сократить число участников поездки, их набралось вместе с обслуживающим персоналом сто человек. В официальную делегацию включили председателя внешнеполитического комитета бундесрата Арнольда, председателя аналогичного комитета бундестага Кизингера и его заместителя Шмида — одного из лидеров оппозиции. У «Люфтганзы» арендовали два больших самолета «Констелейшен». Снарядили специальный поезд, в котором ехали, а затем и работали в Москве сотрудники делегации.

8 сентября 1955 года с аэродрома Кёльн/Ван в воздух поднялся первый самолет с Брентано, Хальштейном, работниками МИДа и других ведомств. В самолете продолжалась работа, лихорадившая всех последние недели.

Через сорок пять минут стартовал второй самолет с Аденауэром и его ближайшим окружением. Пассажиры обеих машин получили авиабилеты, на которых авиакомпания обозначила: «Из Кёльна в Кёльн через Москву». Для многих они стали сувенирами.

Летели без промежуточных посадок. Самолет Аденауэра приземлился во Внуково в пять часов вечера. Канцлер удивился, увидев, что его встречают Булганин, Молотов, Громыко и большая группа других советских представителей. Еще более неожиданным оказался строй почетного караула в новенькой нарядной форме. Командир караула отдал рапорт. Аденауэр произнес по-русски «здравствуйте», слово, которое он старательно заучивал в самолете. Солдаты прошли парадным шагом, которому, по мнению одного из немцев, мог бы позавидовать прусский генерал.

Кроме советских руководителей Аденауэра встречали дуайен московского дипломатического корпуса шведский посол и послы Франции, Великобритании, Соединенных Штатов. Оркестр исполнил гимны двух стран. Канцлер и Булганин сделали краткие заявления.

Неподалеку в специально отведенном и огороженном месте расположились несколько десятков журналистов. После официальной церемонии кто-то из этой группы крикнул Аденауэру по-немецки:

— Подойдите ближе, иначе не будет снимков.

Канцлер переговорил с Булганиным, и они вместе направились к журналистам. Застрекотали кинокамеры, защелкали фотоаппараты. На следующий день снимки разошлись по всему миру.

Кортеж автомобилей проследовал к гостинице «Советская» на Ленинградском шоссе. Первые впечатления от Москвы у Аденауэра остались благоприятные: широкие проспекты, высотные дома сталинской эпохи, строящиеся кварталы жилых домов современного стиля. Приятно удивили и трехкомнатные хорошо обставленные апартаменты отеля и особенно рояль в гостиной.

Едва разместившись, Аденауэр отправился на Белорусский вокзал, чтобы провести в прибывшем из ФРГ поезде совещание с членами делегации и ее рабочей группой. Поезд отвели на один из запасных путей. В нем жили и работали, стучали телетайпы, звонили специально подключенные телефоны. В одном из вагонов убрали внутренние перегородки и оборудовали помещение для совещаний. Поработали немецкие техники, чтобы исключить возможность подслушивания. Поезд окружили забором и выставили многочисленную охрану. Была у немцев и своя охрана. На огороженном участке разбили пару клумб с цветами и фонтан между ними. Канцлер провел первое совещание. Вечером выразил советским представителям удовлетворение условиями работы его штаба.

На следующий день утром Аденауэр нанес визиты Молотову и Булганину. С Молотовым беседа не получилась. Обменялись малозначащими словами и разошлись до встречи на переговорах. Булганин же принял подчеркнуто радушно. Стал рассказывать о своей работе в качестве градоначальника Москвы и охотно слушал Аденауэра, вспоминавшего время, когда он был обер-бургомистром в Кёльне.

В 11 часов в особняке МИДа на улице Алексея Толстого встретились делегациями в полном составе. За широким столом напротив немцев расположились Булганин, Хрущев, Молотов, Первухин, Кабанов и Семенов[2]. Договорились, что председательствовать на переговорах будут по очереди Булганин и Аденауэр.

Булганин зачитал длинное заявление общеполитического характера. Сказал, что Советский Союз — за воссоединение Германии, но это дело самих немцев. Внес предложение установить дипломатические отношения и обсудить возможность развития торговли. Советский премьер избегал резких выражений, касавшихся прошлого и теперешней политики ФРГ. О возвращении пленных не сказал ни слова.

Вступительное слово Аденауэра оказалось коротким. Он высказался за серьезное рассмотрение проблемы воссоединения Германии и поставил вопрос о возвращении домой немецких военнопленных.

Сразу же выявились два подхода. Москва — за установление дипломатических отношений без всяких условий. Немцы — за дипломатические отношения после возврата военнопленных и создания основы для предстоящей конференции министров иностранных дел четырех держав по германскому вопросу.

После обмена заявлениями состоялся завтрак. Аденауэр сидел между Булганиным и Хрущевым, оживленно разговаривал, шутил, смеялся. На его вопрос о прошлом особняка, в котором они находились, Булганин рассказал, что построил его один из великих князей, а потом его купил крупный промышленник. Аденауэр как бы невзначай спросил:

— А вы у кого его купили?

Лицо Булганина стало каменным.

— Особняк национализировал народ, — жестко ответил он.

Хрущев добавил:

— Разумеется, на законных основаниях.

Аденауэр понял, где проходит граница шуток.

С первого же дня канцлер начал накапливать впечатления о партнерах по переговорам. Особенно внимательно наблюдал за Хрущевым — коренастым, полным человеком с живыми глазами, выразительной речью и жестикуляцией. Он выглядел не дипломатом, а агитатором и пропагандистом. Сразу же стал доминировать на встречах, говорил подолгу и запальчиво. Жесткость чередовал с любезностью. Понимал юмор, проявлял эмоциональность.

Булганин вел себя сдержанно. Выглядел холеным, всегда был тщательно одет. На лице его читалось добродушие, за которым скрывался ясный разум. Глаза обычно оставались холодными. Эмоциям не поддавался.

Оба лидера при каждом удобном случае демонстрировали единство мнений, как бы подчеркивая, что у правительства и партии нет и не может быть разногласий.

С пристрастием присматривался Аденауэр к Молотову. Невольно вспоминал Риббентропа. Ведь они заключили советско-германский договор, после которого Гитлер и начал оккупацию Польши. Конечно, за сговором стоял Сталин, но подписывал Молотов, что и зафиксировала навсегда история.