– И то правда, Альдестад. Добро пожаловать в дивный мир семейного счастья и супружеских радостей. Я слышал, что счастье действительно есть. – Они смеются, словно знают какой-то секрет, известный лишь им двоим. Другие рыбаки занимаются своими делами, не обращают на них внимания. Воздух у моря пахнет земляными червями и рыбой.

– Да, ты еще не вкусил этих радостей – но, даст бог, и тебя не минует чаша сия.

– Даст бог, я так и буду женат на своей доброй морской старушке. – Ганс снимает шапку. – Но хватит жаловаться на жизнь. Не пойти ли нам пообедать? Может, выпить по кружке эля?

Папа качает головой и привлекает меня к себе.

– Увы, дружище, мне уже надо домой к жене. – Его лицо становится грустным. – Маева… ей нездоровится. Может быть, в другой раз?

Ганс хмурится:

– Да, конечно. Я все понимаю. – Он указывает на маленькую лодку: – Проверь, хорошо ли она привязана. Жалко будет ее потерять.

Папа кивает, и Ганс снова жмет ему руку.

Папа морщится, резко втянув воздух сквозь сжатые зубы.

Ганс отпускает его руку:

– Извини. Все в порядке?

Папа трет палец.

– Просто старая рана.

Ганс разглядывает его руку:

– О, узнаю старый добрый тюлений палец. Ты ходил на охоту? Много добыл шкур?

Папа, кажется, злится:

– Я хожу только за рыбой. – Палец у него красный, раздувшийся. На костяшке прямо над обручальным кольцом – большая воспаленная шишка. – Ладно, Ганс. В следующий раз мы с тобой обязательно выпьем. Ha det bra, bror[66].

– Да, непременно. До свидания, брат.

Они обнимаются в последний раз.

Ганс даже и не заметил мою синюю кожу. Поэтому он мне понравился.

Папа берет меня за руку, и мы идем к его лодке.

– Пап, он правда твой брат?

– Нет, Лей-ли. Но он мне ближе родного брата. Когда-то он спас меня и твою маму.

Я не понимаю, о чем он говорит. Мы встаем перед папиной лодкой, привязанной к пристани.

– От чего он вас спас?

Папа отпускает мою руку и наклоняется проверить узел. Проводит рукой по гладкому изгибу лодочного борта. Я повторяю за ним, чувствую под рукой что-то мягкое.

– От смерти в море. Он привез нас домой. Моя лодка разбилась о скалы. Если бы Ганс не пришел нас спасти, я даже не знаю, что могло бы случиться.

– Почему я никогда раньше его не встречала?

Папа заправляет мне за ухо прядку волос.

– Твоя мама… Она не любит гостей. – Он обнимает меня за плечи. – В последнее время она сама не своя. Ты, наверное, заметила. Она стала грустной. И немного…

– …сердитой, – говорю я тихо-тихо, словно мама может услышать.

Он поглаживает рукой борт своей лодки.

– Да, сердитой. И я даже не знаю почему. Вернее, я знаю, но… я лишь пытаюсь помочь. Ты не волнуйся, малышка. Я позабочусь о том, чтобы ей стало лучше. Позабочусь о ней. И она снова станет такой же, как раньше. Честное слово. – Он продолжает поглаживать лодку, как будто успокаивает встревоженное животное. Я опять повторяю за ним и снова чувствую гладкую мягкость. – Ты мне веришь, дитя?

Я киваю, пряча глаза. Я не хочу, чтобы он знал, что я все слышала и что я точно знаю, почему сердится мама. Что я не хочу, чтобы она стала такой же, как раньше. Новая мама мне нравится больше, чем прежняя мама. И я не хочу, чтобы ей становилось лучше, если это означает, что она бросит нас с папой. Я ковыряю пальцем краешек шва и вдруг понимаю, что лодка снаружи обтянута мехом с густыми короткими волосками.

– Папа, а почему твоя лодка покрыта мехом?

– Это специальный чехол, чтобы лодка ходила быстрее.

– Что такое чехол?

– Это как бы… вторая кожа.

Я провожу пальцем по мягкой поверхности. По спине почему-то бежит холодок.

– Вторая кожа. А как она помогает лодке ходить быстрее?

– Она рассекает волны без сопротивления. Гладко, как шелк – как эта новая ткань, которую мы купили тебе сегодня. И рыба сама идет в сети. Раньше я не ловил столько рыбы за один раз. Можно сказать, это мой талисман на удачу.

Я подхожу еще ближе к лодке, прижимаюсь к ней носом. Она пахнет рыбой. Папа оттаскивает меня прочь и тихонько откашливается:

– Лей-ли, нам пора домой. Мы нужны маме, а путь неблизкий. Не забудь подарок от Хильды. – Папа поднимает клетку с земли и берет меня за руку. – О, кстати. Твоя перчатка.

Он отдает мне перчатку, и я тут же ее надеваю. А потом вспоминаю. Ой, нет!

– Папа, где моя куколка?

Его глаза лезут на лоб:

– Ты ее потеряла?

Я уже чувствую, как слезы встают комом в горе. Папа меня обнимает:

– Не волнуйся, малышка. Мы ее найдем.

Мы идем прочь от причала. Я смотрю себе под ноги – на набережной, на тропинке на склоне холма, – не мелькнет ли где красная пряжа. Где ты, dukke? Ветер свистит, доносит до нас голоса с пристани. Но мне все равно, что говорят люди; я беспокоюсь только за dukke. По дороге домой мы с папой оба молчим. Я не свожу глаз с дороги, ищу свою куколку, хотя знаю, что здесь ее нет. У меня в голове громоздятся вопросы, набралась уже целая гора вопросов-камней. Я сижу, прижимая к себе клетку с коконом. Наша повозка медленно катит навстречу закату. Небо съедает свет по кусочку, под стук лошадиных подков, и вот от оранжевого шара солнца остается лишь слабое свечение над вершинами гор.

Мы приезжаем домой. Я замерзла. Папа помогает мне слезть с повозки и велит идти к маме, а сам ведет лошадь в сарай. Я бегу следом за ним и обнимаю его за талию, крепко-крепко.

– Ты чего, Лей-ли? Ты не печалься. – Он разжимает мои объятия, наклоняется ближе ко мне, держит меня за локти. – Я найду твою dukke. Может быть, она осталась у Хильды.

Я шмыгаю носом.

– Нет, не осталась. – Я вытираю нос рукавом. – Ей не понравилась эта тетя.

Он выгибает бровь.

– А вдруг она никогда не вернется, папа?

Он не отвечает. Вытирает мне слезы, прижимается лбом к моему лбу. Но у него самого сухие глаза. Мы с ним дышим в одном и том же ритме, одним и тем же воздухом. Мы стоим так долго-долго.

Потом он говорит:

– Jeg elsker du[67], мой крольчонок.

– Я знаю, папа. Я тебя тоже люблю.

Он взъерошивает мне волосы.

Мне становится чуточку легче.