Петя в эту минуту открыл дверь. Увидел грозного Васю Скоролюбского — и шмыг обратно. Вася едва успел ухватить его за воротник:

— Попался, оторванная голова… Верни снимок, авантюрист несчастный!

Петя вернул без звука.

Нам захотелось еще раз взглянуть на «вещественное доказательство». Вася долго не хотел показывать снимок. Но мы очень просили — всем классом. И он сдался.

— Ладно, так и быть, полюбуйтесь последний раз. Только никому не говорите… Петька меня в такую авантюру втравил, перед людьми стыдно.

Снимок мы теперь рассматривали тщательно.

— Вот балбесы! — Я был готов избить самого себя от досады. — Фальшивое фото приняли за настоящее! Должна же у нас голова хоть чуть-чуть соображать! Смотрите, разве это Петькина рука? Как мы сразу не заметили?

И все увидели — на снимке космонавта обнимала вовсе не Петина рука, а сильная и большая. Такие руки бывают только у взрослых.

Васе Скоролюбскому почему-то не понравился наш смех. Он отобрал снимок и сказал:

— Пойду домой. Поищу настоящую голову. А Петькину выброшу в корзину с мусором.

Приключение десятое

ЗАПИСКА

В перемену Петя как козел скакал с парты на парту, мурлыкал любимую песенку «Чижик-пыжик» и взмахивал руками.

— Хорошо чувствовать себя вольной птицей! — говорил он. — Маши себе крыльями, щебечи о чем попало и не решай никаких задачек! Не жизнь, а настоящий дом отдыха!

Петино настроение испортил Александр Федорович.

— Возьми записку и передай отцу, — сказал он и подал Пете бумажку.

От этой бумажки у Пети онемел язык. Руки-крылья разом опустились. Он стал похож на мокрую курицу, а не на вольную птицу.

— Попрыгать не дают, — пожаловался он, когда мы с ним выходили из школы.

— А вдруг записка приятная?

— Скажешь тоже! Учителя приятных записок не пишут. Помнишь, мы с тобой книжку про два фронта читали? Так вот и в записке одно из двух — либо отца вызывают в учительскую, чтобы объединить против сына, то есть против меня, сразу два фронта — школьный и домашний, либо оставляют один фронт — домашний, а в четвертом классе на второй год оставят. Это еще хуже. Родители тогда одни будут работать на два фронта. Пощады не жди.

Петя простонал, словно у него заболел зуб.

— А что, если я записку прочту? Александр Федорович меня не съест?

— Конечно, не съест, — подбодрил я.

— Может, из-за этой проклятой записки мне завтра на свете не жить.

— Может, и не жить, — снова подбодрил я.

— Да, попал, как рыба на крючок. Не вырвешься. Интересно, что он отцу обо мне сочинил?.. Прочтем? А?

Записка оказалась малюсенькой. Всего несколько слов: «Прошу вас, Василий Арсеньевич, — писал учитель Петиному отцу, — зайти завтра в школу. Нам нужно поговорить. С уважением А. Ф.».

— Вот хитрый — обо мне ни слова, — заметил Петя. — Знал, что я записку проверю. Задал задачку. Попробуй отгадай теперь, за какие грехи меня крыть будут. Вроде я ничего такого выдающегося не совершил.

— А кто котенка на урок принес? Он мяукал.

— У тебя тоже котенок в портфеле пищал. Но записок твоему отцу не посылали. Котенок здесь ни при чем. Дело во мне самом.

И мы стали думать и гадать, чем Петя не угодил Александру Федоровичу. Долго думали и гадали. Всю Петину биографию по косточкам разложили. Биография у него оказалась удивительная, как у полководца, — сплошь состояла из одних приключений и битв. И не было в этой биографии ничего такого, чтобы Петю исключать из школы или открывать против него сразу два фронта.

— Отца надо подготовить к встрече с Александром Федоровичем, — озадаченно почесал затылок Петя. — А то мне в учительской и пикнуть не дадут. Станут придираться, а ты стой и помалкивай. Лучше заранее отцу все сказать. Пусть думает, что я все своим умом осознал. Тогда и ругать будут поменьше. И уши останутся целыми. Приходи вечером ко мне. Отец при посторонних уши мне не треплет.

Мы договорились вместе готовить уроки. Я пришел вовремя. Василий Арсеньевич только что возвратился с работы.

— На буксир решил взять моего бездельника? — приветливо подмигнул мне в дверях Петин папа. — Да, нелегкая эта работа — бегемота тянуть из болота.

— Петька не бегемот, — заступился я.

— Смотри, если один не управишься, я помогу. Вместе потянем за ушко да на солнышко.

— За ушко не надо. Мы и так справимся, без ушей.

— Ну ладно, ладно. Оставлю ваши уши в покое, — засмеялся Василий Арсеньевич.

Я толкнул Петю локтем:

— Отдавай записку, пока отец добрый…

Петя вскочил со стула. Записка в его руке дрожала, как лист на дереве.

— Вот… Учитель просил… Тебе лично…

Василий Арсеньевич молча развернул записку и стал читать. Брови его насупились:

— В школу требуют. Достукался. Выкладывай, как на духу, за какие твои заслуги удостоился я столь высокой чести?

Петя долго мялся. Сопел и шмыгал носом.

— Ну что же ты? Или совесть заела?

— Меня с самого утра совесть заедает, — оживился Петя. — Так стыдно, что и говорить не хочется от стыда.

— За что же стыдно-то?

— За четверку.

— Вот тебе раз! Кто же за четверку стыдится! Приличная оценка.

— Моя четверка из кола сделана.

— Из кола? Дубового? — прикинулся непонимающим Василий Арсеньевич.

— Да нет же, из чернильного. Кол — это значит единица. Я ее в дневнике нечаянно на четверку переправил. Александр Федорович, наверное, заметил. Хочешь, я четверку снова в кол превращу? Сам.

— Ишь какой прыткий! Такую бы прыть да к занятиям…

— Я и к занятиям на все сто отношусь. А то, что я два урока пропустил, не моя вина. В больницу ходил, Александр Федорович не верит. Только ты его не слушай. Я, правда, в больницу ходил. Галчонка на дороге встретил. Подстреленного. Хотел догнать, а он ускакал. Целых два часа за ним гонялся.

— На все у него отговорки найдутся! Изворотлив, словно уж. Как это тебе нравится? — Василий Арсеньевич покосился в мою сторону. — Может, и Миша Воробьев в прошлый вторник сам себе фонарь под глазом сделал и нос расквасил? А?

— У Воробья