Это самое главное сейчас: куда вы денетесь? Потому что именно туда мы с вами сегодня и пойдем. Прямо здесь, в точке дождя в «Квартале», прикидывайте: если вы молоды и живете (жили!) отдельно от родителей — можно пойти к родителям. Шанс невелик, им самим тесно, но допустим. Однако если родителей уже нет или они в другом городе? Куда вы пойдете тогда? К другу? Подумайте, есть ли у вас такой друг. Подумайте, сколько времени вы сможете у него провести. Вспомните, сколько у вас денег с собой, хотя бы на первое время. Также прикиньте, будет ли вас терпеть жена друга.

Есть шанс, что у вас кабинет на работе. Прикиньте, согласится ли начальство пустить вас на работу. Представьте, какими глазами на вас посмотрят охрана, вахтер, коллеги. Представьте, где вы там будете мыться.

Подумайте, стоит ли вам поехать на дачу и в каком состоянии сейчас мокрая осенняя дача, а также когда вы там в последний раз протапливали печь (проверяли камин). Вспомните, заплачены ли у вас все деньги за дачу — они в последнее время неуклонно растут. Прикиньте, насколько запущены дом и участок и сколько времени вы сможете там провести.

Если все эти варианты вас не устраивают, подумайте, можно ли переночевать в гостинице или пересидеть ночь на вокзале. Представьте, каково это — провести ночь на вокзале. А некоторые так живут, их много. Попробуйте представить себе, что эта ситуация для вас невыносима, что друг не пустит и на вокзал страшно. Попробуйте вернуться домой, побитым псом, переступив через все унижения. Не сразу, а через два часа. Как мокрая, повторяю, побитая собака.

Не можете?

Теперь поняли, зачем это упражнение?

Продумывайте запасной вариант! Деньги, счастье, независимость — хотя это далеко не синонимы — есть только у тех, кому есть куда уйти. Подстраховывайтесь на каждом шагу. Правильно вести себя с женщиной способен только тот, кто может в любую секунду хлопнуть дверью. С мужчиной тоже.

Правильно жить, кстати, тоже может только тот, кто готов хлопнуть дверью.

Сегодня делайте именно то, что делали бы после такого хлопка: можете поехать к другу — поезжайте и прорабатывайте план, предупреждайте его, что можете переехать. Поедете на дачу — отправьтесь сегодня туда, приведите в порядок крыльцо и крышу. Вообще готовьте отходные пути на случай, когда выгонят отовсюду. А лучше сами уходите, важно только почувствовать когда.

Ну ничего, я вам скажу.

Сегодня у нас занятие непростое, но и день, прямо скажем, непростой. Этот день для меня когда-то много значил. Это был день знакомства с исключительно глупой и пошлой девочкой, с которой, однако, были кое-как связаны …дцать лет моей жизни. Я даже не скажу вам сколько, потому что самому стыдно.

Мы учились на одном курсе. Курс был, как я теперь понимаю, тоже глупый, я себя никак из этой категории не выделяю. В моде был дешевый демонизм — дорогому откуда было взяться? — и почти ни с кем из тех, с кем я тогда дружил, сегодня мне и слова бы сказать не захотелось. Я до сих пор не понимаю, чем эта девочка меня тогда купила, и думаю, что решительно ничем, кроме некоторой сексуальной притягательности, но штука в том, что и притягательности этой я теперь не понимаю. То ли это было так давно, что с тех пор в организме поменялись все атомы, то ли в самом деле в 17 лет неважно, с кем. Но мне было важно, и я мог выбирать, и она значила для меня так много, что и после армии — из которой она не дождалась меня, естественно, — и после всех ее приходов-уходов, и после трех окончательных разрывов (между которыми мы два раза успели подать заявление) я что-то в ней находил, какая-то капля лилитской крови в ней была. И главное — она всё про себя понимала. Нет, это было невыносимо. До сих пор стыдно. Я предпочитаю про этот бред вообще не вспоминать. У меня с тех пор несколько раз начиналась совершенно другая жизнь. Сегодня действительно уже ни в чем не разберешься, но от этого, товарищи, мне особенно страшно. Незаметно меня поменяли на совершенно другого человека. Она, кстати, мало поменялась внешне, как и положено этому племени — они с годами делаются только свежее. Наслаждение в жизни у них одно — стравливать. С чувством жгучего стыда я вспоминаю, как она меня знакомила с мужем и потом со мной уединялась на балконе, якобы курить, — и муж всё понимал, и я в этом свинстве участвовал! Все-таки молодость непростительна. Потом она со мной точно так же знакомила преемников, и я чаще всего не догадывался, что все уже произошло; поначалу что-то мешало ей нас совмещать, и я на короткое время отставлялся — потом все с новой силой возобновлялось, потом мне это надоело, и ей, кажется, стало здорово скучнее жить. Зато какие воспоминания! Я даже думал, что эти воспоминания и есть главный прок от всего происходящего, но теперь понимаю, сколь они были тривиальны. Все эти стояния под балконом (второго этажа, каков и был ее истинный уровень), метания, прибегания обратно по первому свистку и клятвы больше никогда ничего подобного — такая пошлятина, что и вспоминать не могу, потому что стыдно. Все это мне казалось тогда жизнью, а жизнь заключалась совершенно в другом. Но ведь было что-то? Разумеется, было. Вместе проснуться ночью, выйти вдруг на балкон (второго, подчеркиваю, этажа), услышать дождь. Я увлекался тогда одним совершенно забытым киевским поэтом, который в 1929-м умер от туберкулеза, не прожив и 27 лет, — выкапывал из тогдашней периодики его стихи (архив нашел много лет спустя у другого такого же его фаната), и вот стоим мы, значит, на балконе, и я вспоминаю наизусть: когда, клубясь, от нас уходят сны, и зыбкий дождь то шепчет, то бормочет, мы просыпаемся, изнурены китайскими тенями ночи. Они солгали нам. Весна, опять весна. От мокрых фонарей, от зыбких пятен света коснеет страшная такая вышина, что вскрикнешь, хватишься — и вспомнишь это, это. Какое «это», что? Вероятно, обреченность свою — он был уже тяжело болен и знал, что мало ему оставалось. Но вспоминать это, это, стоя рядом с ней на балконе, было неплохо; я отчетливо помню все запахи в этой квартире, в давно снесенном доме, мимо которого я стараюсь не ездить, и запах ее волос, почему-то одуванчиковый, и запах этой мокрой земли под балконом. А бронхолитин! До сих пор, когда случается пить бронхолитин, я вспоминаю, как добывал его и поил, когда был бронхит, и еще липовым чаем, конечно. Это могло быть с какой угодно другой, но было почему-то с ней; самое отвратительное — понимать, что через такие же примерно воспоминания и приключения проходили решительно все, что уникальность стремится к нулю и ценность ничтожна. То есть это все совсем не интересно. Однако почему-то это занимало меня …дцать лет, и, может быть, — подумать об этом всего страшнее, — есть и во мне та же мерзость, какая была в ней. Увидев ее впервые, близкий мой друг сказал: уверен, что, если захочу, завтра она будет моя. Это было сказано жестко, но точно. Но чем я, собственно, лучше? Разве не случалось мне с тех пор изменять совершенно по-свински, да более того — я и грехом это не считал? Да она агнец на моем фоне. И я знаю, сколь жестоко она обламывалась потом, как часто ее бросали — бросали, надо признаться, люди, которые ногтя ее не стоили, — и не то чтобы жалость, а какую-то, простите, профессиональную солидарность я чувствую иногда.