Ирина Шияк, старший лаборант, крашеная блондинка тридцати двух лет, не уродина, но и не красавица, а таких, как известно, большинство, не могла решить двух проблем: выйти замуж и защитить диссертацию. Два ее последних романа закончились ничем, и она решила отложить вопрос с замужеством и сосредоточиться на защите диссертации, потому что только ученая степень давала необходимую стабильность в ее Институте тонкой химической технологии. Но получить ученую степень с каждым годом становилось все труднее. Проанализировав защиты аспиранток в институте, она пришла к выводу, что им обязательно кто-то помогал. Или отцы, используя свои наработанные годами связи, или любовники — обычно крупные величины в науке.

Ни отца, ни мужа у нее не было. Мать работала на заводе резинотехнических изделий и ничем ей помочь не могла. Правда, некоторые аспирантки сами переваливали эту первую ступень в науке, обычно это были упорные отличницы еще в школе. Она же долго колебалась, кем стать: химиком или медицинской сестрой. Ей нравилось ходить в белом халате, а учителя ее всегда хвалили за ловкие руки, в которых, как известно, особенно нуждаются и химия, и медицина.

Она стала химиком, поступив в «керосинку» — Институт имени Менделеева. Не сразу, конечно. Отработала два года на заводе резинотехнических изделий и поступила как работница завода, в те годы для рабочих были льготы. Теперь она заканчивала аспирантуру, а диссертация не получалась. Нужна была идея.

Она не стала советоваться с матерью. На заводе резинотехнических изделий женщины не спали с мужчинами ни за идеи, ни за деньги. Работа во вредных условиях хорошо оплачивалась, и заводские женщины имели свою рабочую гордость и спали только с теми, кто им очень нравился, или с теми, кому они очень нравились, потому что в конце смены они очень уставали и рано ложились, чтобы рано встать.

Приняв решение, она просчитала возможные кандидатуры, которые ей могли помочь. Выяснилось, что тех, с идеями, совсем немного. Она остановилась на Шарове. Его и держали в институте из-за идей. Шаров числился ведущим научным сотрудником в соседней лаборатории, но его чаще всего прикрепляли к группам, которые заваливали разработки. Он всегда находил выход из безвыходных положений.

О Шарове знали в институте немногое. Что не женат, что отпуск проводит в деревне, что у него нет машины и нет романов в институте. Поговаривали, что он предпочитает продавщиц из универсамов. Осенью он каждое воскресенье выезжал по грибы. Последние годы это стало повальным увлечением. Людей потянуло на природу. К тому же грибы стали подспорьем в рационе питания, с едой становилось все труднее. Еще она узнала, что Шаров сам квасит капусту, варит варенья и маринует огурцы. Пожилая женщина это могла расценить как достоинство, ее же эта информация привела в большую тоску, потому что, как уверяла ее мать, мужчину можно привлечь, только разделяя его привязанности.

Она же ничего не понимала в соленьях и понимать не хотела.

Каждое воскресенье институт выделял автобус для грибников. И она поднялась, как говорится, ни свет ни заря, утром приехала к институту с такими же мужчинами и женщинами.

Как только они вошли в лес, выяснилось, что грибники предпочитают заниматься этим древним промыслом в одиночку. Видя явное неудовольствие Шарова, она все-таки пошла за ним. Некоторое время он не обращал на нее внимания. Потом, по-видимому из жалости, все-таки показал, какие грибы надо брать, а какие не надо. Она была понятливой. В следующее воскресенье Шаров уже молча кивнул ей, и они пошли вместе.

А когда грибное время закончилось, она достала с переплатой два билета, пригласила его на концерт Аллы Пугачевой, сказав, что заболела ее подруга. Была такая певица, которая выделилась в свое время тем, что держалась на эстраде, как у себя на кухне. Тогда большинство советских певиц вели себя на эстраде, как в президиуме общего собрания: руками не размахивали и юбок не поднимали. Естественно, сидели они рядом. В перерыве между первым и вторым отделениями концерта Шаров купил бутерброды с черной икрой, хотя мог бы с сыром или ветчиной. Он проводил ее до дома, она его пригласила выпить чашечку кофе. Она всегда держала в доме коньяк и хорошие сигареты для непредвиденных обстоятельств. После того как они выпили и выкурили по сигарете, надо было вставать и уходить, чтобы успеть на метро, или оставаться. По его остановившемуся взгляду она поняла, что Шаров сейчас подойдет к ней, обнимет, поцелует и начнет расстегивать пуговицы на платье. Но Шаров вместо этого спросил:

— Кто первый пойдет в ванную: ты или я?

— Я, — сказала она.

«Пусть меня увидит в коротком легком халатике, а пока он будет в ванной, я успею расстелить постель и потушить свет».

Утром, когда он встал, она уже сидела за письменным столом. Конечно, она подала ему и кофе, и гренки. Шаров послонялся по комнате, посмотрел журнал «Бурда моден», ехать на работу было еще рано. Он повздыхал и начал читать ее диссертацию. Вначале он вчитывался, потом стал читать быстрее, наконец сказал:

— Полная ерунда.

Ей очень хотелось ответить:

— Тогда помоги.

Вернее, «помогите». Она называла его на «вы». Но не сказала. Не спугнуть бы. Теперь они встречались каждое воскресенье. Заканчивалась зима, идеи для диссертации по-прежнему не было. У нее нарастало раздражение. Старые мужчины для того и существуют, чтобы помочь молодым женщинам. И академик, директор их института, теперь совсем старый, помогал когда-то заведующей ее лабораторией. Он на ней так и не женился, но она стала доктором наук.

Она начала подумывать, не выйти ли замуж за Шарова. Как жена она просто заставила бы написать за нее диссертацию, прибавка к зарплате за ученую степень пошла бы в их семейный бюджет. Но Шаров о женитьбе не заговаривал. И здесь случилось совсем уж непредвиденное, чего предугадать не мог никто.

Шаров позвонил ей в лабораторию и сказал:

— Зайди ко мне. Надо поговорить…

Что-то произошло? За секунды она просчитала все возможные варианты. Он безнадежно болен? Он решил уехать из страны? У него другая женщина? Наиболее вероятным был третий вариант.

Она отметила, что постучала в дверь его лаборатории робко, как старшая лаборантка к ведущему научному сотруднику, а не как женщина, которая еще утром подавала ему на завтрак омлет с колбасой.

— У меня умерла тетка, — сказал он. — И оставила мне в наследство дачу.

«Мог бы сказать: „Нам оставила“», — подумала она.

В субботу они поехали смотреть его дачу. Дача была построена еще в тридцатые годы. За пятьдесят лет доски, которыми был обшит сруб, посерели, местами сгнили. Фасад был приподнят, а задняя часть дома опущена. Дача ей напомнила тонущий корабль на репродукции в книге «Родная речь»: поднятый нос и уже скрывающаяся в волнах корма.

Шаров начал обследовать дом. В комнатах замерзли лужи, пол прогнил, кровля, по-видимому, текла многие годы. Из четырех комнат жили явно в одной, постепенно отступая и загромождая остальные поломанной мебелью, подшивками старых журналов «Огонек», неисправными масляными радиаторами и ржавыми ведрами. Шаров ходил по дому с рулеткой и блокнотом, занося в него все, что предстояло сделать. А предстояло поднять фундамент, заменить перекрытия, перестлать полы, перекрыть крышу. Еще Шаров собирался переложить печь, оштукатурить стены, срубить старые яблони и посадить новые, вырубить малинник и посадить кусты облепихи.