К нам хлынула толпа людей, которые плачут от радости, обнимают, целуют. Радость их неподдельная, искренняя, теплая. Здесь в основном женщины, мужчин, очевидно, только трое, которых мы уже видели. Как потом нам сообщили, здесь прячутся жители села, которое нам утром нужно штурмовать. Нас наперебой угощают хлебом, салом, яйцами, вином и т. п. Радости нет конца, особенно у молодежи.

Проходит несколько радостных минут, но надо делать дело. Подзываю того чеха, который первым разговаривал со мной. Объясняю ему, что надо организовать дежурство у наружных дверей внутри бункера. Дверь закрыть на засов. Если кто-то постучит, ничего не отвечать и немедленно сообщить мне. Я имел в виду, что скоро должен подойти Дорошенко. Чехи понимают нас, как можно понять и их слова, хотя у них много слов схожих с немецкими.

Проходит какое-то время, а в бункере по-прежнему ликование местного населения в связи с приходом Красной армии, хотя мы здесь на нейтральной территории и можно ожидать любых неприятностей со стороны противника.

Прошло уже достаточно времени, чтобы Дорошенко прибыл ко мне. Но его нет, и к тому же порвалась связь с огневой позицией. Посылаю связиста на линию. Ночью, конечно, трудно восстановить линию связи — другой, оборванный, конец могли утащить случайно в сторону при порыве.

Проходит не менее часа, пока восстановили связь. Вновь звоню на огневую позицию Дорошенко, отчитываю его: почему не явился, как я приказал? Он таким сочувственно-ироническим тоном отвечает: «Товарищ комбат, вы попали в немецкий плен и теперь нас пытаетесь туда заманить». В это время в наш разговор вклинивается командир нашего дивизиона капитан Савин. Он, по моим понятиям, говорит ересь: «Мы знаем, что ты со взводом управления попал в немецкий плен, понимаем, что у твоего виска немецкий пистолет и тебя заставляют заманить и других в плен, будь мужественным» и т. д., короче, воспитывает меня в духе патриотизма, не давая мне произнести ни слова. Тут же он сообщает, что посылает нам на выручку штурмовую группу с противотанковыми гранатами и что если немцы нас не освободят, то они взорвут бункер.

Я пытаюсь объяснить, что никакого плена нет, что я действительно в бункере и на нейтральной территории. Короче говоря, договорились, что штурмовая группа, окружив бункер, будет ждать, пока я выйду к ним один, и тогда договоримся. В общем, дело приняло серьезный оборот. Сообщение о нашем «плене» прошло по инстанциям в полк, дивизию и т. д.

Подзываю к себе чехов, которые дежурили у двери, спрашиваю: «Стучал ли кто в дверь бункера?» Они отвечают, что стук был, но никто им не ответил. Я понял, в чем дело. Услышав стук в дверь, чех ответил: «Айн момент». И по-чешски и по-немецки это значит «одну минуту». Услышав это, Дорошенко, конечно, подумал, что это немцы и мы у них в плену, так как кабель связи, по которому они сюда пришли, был заведен в бункер. В общем, не хватало, чтобы мы еще и друг друга побили на удовольствие противнику.

Я приказал разведчикам открыть дверь и внимательно вслушиваться в ночную тишину. Вскоре послышался слабый шорох. Я вполголоса (немцы недалеко) спрашиваю: «Дорошенко, ты»? Он отвечает: «Я». Говорю ему: «Я сейчас один выйду к вам, не стрелять». Он понял, и я вышел из бункера и подошел к кустам, где залегла штурмовая группа. Затем, без лишнего шума, вышли все из взвода управления. Когда все разъяснилось, мы вновь зашли в бункер, и Дорошенко по телефону доложил командиру дивизиона обо всем. Тот позвал меня. Не стесняясь в выражениях, отругал меня за легкомыслие с нейтральной территорией. Когда я ему все же объяснил ситуацию, то он согласился со мной, поворчав, что об этом надо было заранее сообщить ему, а так наделали шума на всю армию.

Инцидент на этом был исчерпан. Вместе с Дорошенко мы выбрали позиции для обоих орудий, и к утру они были здесь. Одну пушку поставили прямо у входа в наш бункер. Предупредили утром чехов, чтобы не пугались наших выстрелов.

С рассветом, когда батальон перешел в атаку, а немецкие бронетранспортеры встретили его огнем, мои орудия прямой наводкой быстро уничтожили их, и батальон начал успешно освобождать село.

Противник отходит, мы преследуем его, не давая ему возможности оторваться. Идет обычная, будничная фронтовая жизнь. Хотя сейчас, когда прошло много десятков лет после тех событий, трудно представить, в каких неимоверно тяжелых условиях пришлось вести наступление. Мокрые, голодные, насмерть уставшие от физических нагрузок и постоянного недосыпания, а если сюда добавить неимоверные нервные нагрузки от постоянного риска быть убитым или искалеченным, то, очевидно, можно представить состояние солдат и офицеров. Впрочем, мы об этом не задумывались, было просто некогда: стояли более конкретные задачи, и их надо было постоянно решать, они не позволяли расслабиться.

Где-то в середине апреля 1945 года, продолжая наступление в общем направлении на северо-запад, на Прагу, рано утром батальон, который я поддерживаю, спустился в лощину и остановился на завтрак. Неподалеку остановилась батальонная кухня, и солдаты с котелками потянулись за завтраком. Здесь же и я со взводом управления. Кухня, раздав завтрак, уехала, а батальон отдыхал. Над лощиной стоит жидкий туман, он скрывает нас от противника, но нам противник тоже не виден. Мои солдаты поживились на батальонной кухне тем, что осталось от завтрака батальона. Наша дивизионная кухня бог знает где, и рассчитывать на нее не приходится.

Вскоре позади нас послышался рокот танковых моторов. Командир батальона сообщил, что на этом рубеже должна вводиться в бой танковая бригада. Вскоре танки двинулись в атаку. Я подумал, что теперь наступление пойдет веселее. Танки приближаются к нам. Вдруг с высоты, где находился противник, по нашим танкам открыла огонь вражеская батарея. Снаряды пролетают над нашей головой. Но батальон продолжает отдыхать, поджидая, когда подойдут танки, чтобы вслед за ними идти в атаку.

Неожиданно из тумана вынырнули наши танки и врезались в отдыхающий батальон. Солдаты начали разбегаться, несколько человек попали под гусеницы и были раздавлены. Несколько человек убито пулеметным огнем, есть раненые. Один танк мчится прямо на меня. Я успел откатиться в сторону, но пола шинели попала под гусеницу танка. Рванулся изо всех сил, крючки шинели разогнулись (мы, офицеры, носили такие же шинели, что и солдаты), и я успел выскочить из нее, прежде чем танк развернулся, чтобы «проутюжить» нас. Увертываемся от танка то в одну, то в другую сторону, грозим кулаками танкистам. Кто-то из солдат стреляет по танкам из автомата. Командир батальона с маузером в руке бегает между танками, стучит палкой по броне.

Наконец танки остановились, очевидно, танкисты поняли, что давят своих бойцов. Командир батальона кричит, чтобы танкисты вылезли из танков и посмотрели, что они наделали. Но танкисты, поняв, что так просто не отделаться, из танков не вылазят.

В одном танке приподнялась крышка люка, и, очевидно, комбриг начал объяснять командиру батальона, что кто-то из начальства, руководившего вводом бригады в бой, сообщил ему, что впереди наших войск нет, к тому же и вражеская пушка открыла огонь, и танкисты в тумане не разобрались, что тут свои войска.

В общем, картина, даже по фронтовым меркам, получилась ужасная. Несколько человек из батальона буквально растерзаны гусеницами на кровавые куски, смешанные с грязью. Несколько раненых на глазах у всех умирают от полученных ран. Слава богу, мои солдаты все целы. Наматерившись вдоволь, командир батальона сообщил об инциденте командиру своего полка. Тот, пообещав разобраться в случившемся, приказал батальону атаковать за танками и постараться не отставать от них.