Ингрид мазнула взглядом по шести входным дверям и сразу направилась к той, где и номера не видно, и сама дверь обшарпана, словно все коты подъезда точили о нее когти, вжала кончик пальца в кнопку звонка.

Долгое время никакого ответа, она хотела надавить снова, но дверь распахнулась, на пороге возник низкорослый мужчина, весь взъерошенный и с дико всклокоченными волосами то ли а-ля Григ, то ли Перельман.

Распахнутая до пояса рубашка запорошена чем-то белым, а когда я увидел его пальцы и ладони, на сердце потеплело, уже и забыл, как выглядит школьный мелок.

– Гражданин Толстолюбов? – произнесла Ингрид протокольно требовательным голосом. – Мы к вам по крайне неотложному делу.

Он ответил несколько удивленно:

– Если по неотложному, то да, заходите… А что стряслось?

Ингрид ответила веско:

– Полиция. По делу чрезвычайной важности.

Он вытаращил глаза в безмерном изумлении.

– Полиция?.. Вот уж кого не ожидал!.. Заходите, заходите, мне безумно любопытно…

Прихожая выглядит так, будто и здесь регулярно устраивают дикие драки шайки дворовых котов: стены ободраны, от обоев остались жалкие клочья.

За его спиной в комнате на дальней стене видна огромная черная доска, на которой мелом начертаны сложнейшие уравнения, в которых даже не все значки мне знакомы.

Ингрид покосилась на нее с отвращением, сейчас на всю стену можно установить дисплей, дешево и просто, а рисовать на нем точно так же, но лучше и аккуратнее, не пачкаясь, вон у него даже брюки и туфли в белой крошке.

Он на ходу повернулся ко мне.

– Я вас помню, – сказал он живо, – вы один из лаборатории Геращенко? Говорят, ваша группа получила грант благодаря вашим разработкам? Поздравляю!..

Я отмахнулся.

– Дело в том, что именно этот грант и сперли. Да, нашелся кто-то… Потому полиция ринулась тащить всех в кутузку и бить по ребрам, выбивая показания, а мы с моей сотрудницей, она кандидат наук, взяли часть списка и сказали, что поможем. Естественно, мы взяли три фамилии настоящих ученых, к которым эту грубую и бесчеловечную полицию лучше не допускать.

Ингрид закусила губу и убивает меня взглядом, а он просиял и воскликнул справедливо:

– Буду просто рад помочь… Задавайте любые вопросы!.. Ах да, сядьте же, пожалуйста! И вообще поменьше этих дикарских церемоний!

– Мы быстро, – пообещал я, – это простая формальность, просто стараемся оградить тонко чувствующих людей от соприкосновения с грубой действительностью в лице нашей бесчеловечной полиции, защитницы отвратительного кремлевского режима. Надеюсь, вы либерал?

Он отмахнулся.

– Надейтесь… А от полиции чего такого ждать, она другой и не бывает. По определению.

Я сказал с чувством:

– Как мне здесь нравится! Вот что значит квартира настоящего ученого!.. Ингрид, смотри и учись. Если хочешь мне понравиться, ты должна увидеть красоту в такой вот великолепной небрежности к мирским условностям!

Он смотрел с удовольствием, а Ингрид пробормотала:

– Хорошо. В следующий раз я все твою квартиру вот так же обдеру. И еще всю мебель переломаю.

Он сказал бодро:

– Что вы, что вы, у меня не вся мебель переломана!.. Проходите в гостиную, там вполне приличный стул и почти устойчивая табуретка… На трех ногах, правда…

– Это же великолепно, – сказал я. – Трехногие никогда не шатаются. Дилетанты такой простой истины не знают. Особенно, если они из полиции.

Ингрид молча прошла вперед, огляделась тяжелым полицейским взглядом. Я направился было к стулу, но она уселась быстро и уверенно, а я прошел чуть дальше к трехногой табуретке.

– Здорово, – сказал я с восторгом. – Чувствуется человек науки! Мало кто поймет наслаждение возможностью заниматься своим любимым делом. Человек простой, он же хомо вульгарис, смотрит на мишуру, но мы, люди науки, понимаем, насколько все это мало в сравнении с тем, что видим в своих восхитительно прекрасных формулах!

Ингрид кашлянула, я умолк, а Толстолюбов сказал живо:

– А как я попал в число подозреваемых?

Я развел руками.

– Так уж получилось, жизнь пока что, как сказал великий поэт, так и не успевший из-за преждевременной гибели стать ученым: для счастья мало приспособлена… Прошли мимо не в том месте и в не то время, бац – и в записи камер наружного наблюдения через минуту после преступления… Мир все еще несовершенен, в нем пока что правят политики, а не мы, ученые! Словом, наши аналитики решили, что если смотреть по римскому праву, кому выгодно куй продест, куй боно…

Ингрид встрепенулась:

– Чё-чё?.. Ах да, ты что-то плел, уже не помню…

– Кому выгодно, – повторил я терпеливо, словно уже начал читать лекции особо тупым студентам, а они все тупые, это я был дивно умным. – Это выгодно людям старшего возраста, которые как на пределе сил доживут до эпохи начала бессмертия…

Толстолюбов слушал внимательно, даже не улыбнулся на реакцию моей напарницы. Я рассказывал более сжато, чем Володарскому, выпуская несущественные детали. Он слушал внимательно, как умеют слушать ученые, на лету схватывая, осмысливая и перерабатывая информацию.

Ингрид вздрогнула, когда он ответил почти весело:

– Да понимаю вас, понимаю!.. Но все не так, все не так… Я даже не стану опровергать ваши детские… нет, младенческие измышления! Потому что все не так!

Она поинтересовалась холодновато:

– Почему мы должны вычеркнуть вас из числа подозреваемых?

Он сказал весело:

– Да потому что меня никакие миллионы или триллионы вообще не колышут!.. Почему? Очень просто: вся Вселенная заточена под меня. Начиная от Большого взрыва все шло к тому, чтобы материя усложнялась и усложнялась и в конце концов создала меня! Тем самым материя обрела способность мыслить и осознавать себя изнутри. Теперь старается сделать меня бессмертным, чтобы я быстро перестроил ее, как она хочет, но в силу ее астрономических возможностей не может… а нужно это сделать быстро!

Ингрид спросила с таким интересом, словно полностью поверила:

– Почему быстро?

– Вселенной грозит нечто, – сообщил он таинственным голосом. – Возможно, то же самое, что и нам.

– Что?

– Смерть, – ответил он серьезно. – Вселенная, как мы знаем, тоже когда-то умрет, но только ученые полагают смертью полный распад материи, вплоть до атомов… Глупцы! Это все равно что считать смертью человека его полное и абсолютное превращение в гумус, когда даже кости истлеют!.. Нет, Вселенная умрет точно так же гораздо раньше. Звезды еще будут светить, галактики разбегаться, но Вселенная уже умрет…