Сразу стало холодно, грустно, одиноко. Захотелось убежать от этого идиота, спровоцировавшего драку тогда, когда ей особенно нужны были тепло, комфорт и защищенность. Но бежать было некуда – квартира была пуста…

Сосредоточенный Муркин подошел к машине с пакетом поменьше прежнего, сел гоголем, рванул с места и поучительно заметил:

– Если одной рукой держишь руль, а другой обнимаешь женщину – значит, и то, и другое ты делаешь плохо!

– Муркин, мне грустно и ничего не хочется… – пожаловалась Елена.

– А мне весело и ничего не хочется. Раз в жизни не успел яйца напрячь, – злобно откликнулся он.

– Как ты думаешь, кому из нас хуже? – не унималась она.

– Конечно, тебе. Ты ведь не получила по морде!

– Лучше бы получила…

– Дать?

– Дурак! Я к тебе за душевным теплом ехала, а получила валянье в мокрой луже.

– А я к тебе за холодом?

Возразить ему было совершенно нечего. И в общем, надо было быть готовой, что мужик, у которого не получилось в прошлый раз, затеет какой-нибудь спектакль, но чтоб такой… И полагалось его жалеть. Но было нечем. Это было продолжение сериала драки на Арбате. Как говорил классик: история повторяется дважды, первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса.

Де-факто Муркин был побит, но она не могла преодолеть ощущения намеренности и театральности произошедшего. Конечно, было жалко его, но еще сильней было жалко себя. Получалось, что в такой день ее некому утешить, кроме постороннего пьяного Муркина, азартно решающего не ее, а свои психологические проблемы.

Она же не могла сказать: «Муркин, черт с ней, с твоей потенцией. Мне так плохо… Обними меня, погладь по голове, скажи, что все будет хорошо… Я к тебе за этим пришла. А потенцию я в другом месте доберу…» Но ведь, поди скажи такое мужику, он тебе вообще мышьяку подсыплет.

До дома ехали молча. Уже знакомая консьержка метнула разоблачающий взгляд на Елену, но мгновенно переключилась на внешний вид Муркина и заголосила:

– Ой, что это с вами такое приключилось?!!

– Жуткая история, – морщась и потирая руку, соврал Муркин. – Вот ездили за город к родственникам, там колодец размыло. Думал, лужа, так машина провалилась аж по стекла. Несколько часов толкали, пока грузовик не вытянул.

– Господи! В такой холод, – всплеснула руками консьержка.

– Я-то что, вот ей завтра в Питер улетать, боюсь, заболеет, – трагически кивнул Муркин на Елену.

– Малины, малины с медом. И горчицы в носки на ночь! – заахала консьержка.

– Ко мне не приходили? – заговорщицки спросил Муркин.

– Была-была. Вот просила передать. – Консьержка достала из ящика стола пакет. – Сказала, что купила сыр ваш любимый. Вот оставила.

– Спасибо. – Муркин схватил сыр и той же рукой сунул консьержке денежку.

– Уж я ей говорю, – добавила консьержка, – ты смотри не приживайся у него. Жена вернется, все одно выгонит!

«"Не приживайся"… – подумала Елена. – Сильно сказано. Я разлюбила Караванова, но прижилась с ним, теперь мне больно… Совсем как этой девчонке, которая носит сыр».

– Я ж не виноват, – развел руками Муркин, словно не сам приручал стриптизершу.

И тут Елена с консьержкой переглянулись и поняли, про что переглянулись, и обе не сказали:

– Что ж ты, старый кобель, подманиваешь бездомного ребенка леденцом на палочке?

Консьержка не сказала потому, что получила деньги; а Елена – потому, что видела, как он только что получил по морде. Правда, в лифте не выдержала и осторожно зашла с другой стороны:

– Ой, нравишься ты ей как мужик!

– Да вижу, сыр носит. Как-то обмолвился, что люблю зеленый сыр. Она теперь, как мимо дома идет, приносит. А сама его терпеть не может… – не без удовольствия прокомментировал Муркин.

– Я не про стриптизершу, я про консьержку.

– Не понял…

– Она на тебя явно глаз положила.

– Да она бабка старая! Ты что?

– У нее с тобой такая же разница, как у тебя со стриптизершей.

– И что?

– Как что? Когда ты будешь заниматься с ней сексом, ты будешь ощущать то же самое, что ощущает молодая стриптизерша в постели с тобой…

– А ведь и правда, – с ужасом осознал он и потер ушибленное плечо.

Дома долго сушились и переодевались, разглядывали синяки и ссадины на его накачанном теле, и вроде остальное было не нужно. Когда вопрос встал ребром, Муркин снова сел в позу и начал митинговать:

– Вот ты все время меня строишь! Мужику надо создавать психологический комфорт, а ты меня строишь как мальчишку!

– Да я ваще тише воды и ниже травы, – шепнула Елена, понимая, что на баталии нет сил, потому что самое противное сейчас – расклеиться с высокой температурой.

– А вот я хочу красного вина! А оно кончилось! – как-то очень многозначительно выкрикнул он.

– Да вроде уже хватит и красного, и белого!

– Нечего за меня решать! Сейчас пойду и куплю бутылку красного! – настаивал он.

– Интересное кино! Я тут сижу в его халате, он пойдет в магазин, встрянет во что-нибудь, его там прибьют, а я пойду по делу как свидетель? – Елена встала в позе руки в боки.

– Да. Останешься соломенной вдовой! – И он начал бойко одеваться.

– Тогда я тоже уйду. Надену плащ на халат и поймаю такси. – Она сделала вид, что идет за плащом.

– Ну хоть раз дай мне принять решение самому! Хоть один раз! – вдруг заорал он, и Елена поняла, что все это кричится не ей, а куда-то в прошлое.

– Ой, как все запущено! – вздохнула она. – Ну иди, раз тебе так важно хоть однажды побыть самостоятельным.

Муркин торжествующе убежал, путаясь в рукавах куртки, словно все остальное время его держали на цепи; а Елена осталась глупо сидеть в халате перед включенным телевизором.

«Вот так остаться в этой квартире: вечером ужинать и слушать про то, кого он оперировал; утром про то, как у него с перепою болит голова… – думала она. – Его даже можно вывести из пьянства, организовать интересную жизнь. Занять этим себя на какое-то время, ощутить глубокую нужность… Но ведь тоска! И все потому, что он мне нравится физически, а по сути… безразличен. И когда его бьют, мне не больно. А когда бьют Караванова, больно… Потому что тот родной, а этот чужой!..»

Муркин вернулся с торжествующим видом. Кроме вина, где-то отрыл вяловатый букет цветов.

– Соскучилась?

– Да как тебе сказать? – пожала она плечами.

– Скажи правду! – гаркнул Муркин, но тут же, не дожидаясь «правды», опрокинул в себя бутылку красного вина прямо из горла.