Перс не говорит просто. Он говорит всегда длинно, образами, сравнениями, стихами. Речь простого и культурного перса – как будто два разных языка. Простой говорит бледно и мало, образованный – ярко и красиво, украшая свою речь метафорами и цитатами из поэзии. Корнет Е. объяснял последний стих своего экспромта:

– Это самая вежливая форма пожелания благополучия путешествия. Когда человек стареет, он горбится, а тень его уменьшается. Когда человек уезжает, – неизвестна судьба его; может быть, он никогда не возвратится. Когда перс говорит уезжающему в путь-дорогу «да не уменьшится Ваша тень», это означает пожелание не горбиться, т. е. не стариться. Отъезжающему желают, по-нашему, просто счастливого пути.

Дамы смеялись. У., обращаясь к ним, процитировал язвительный афоризм мудреца-поэта Саады; а потом вытащил из кармана прелестную коробочку, служившую в данное время ему портсигаром. Коробочка была из серебра и покрыта изображениями женщин. Их было двадцать. Прекрасная тонкая работа. По краям коробочки художественным почерком по-фарсийски было выгравировано изречение Саады. Дамы возражали, и разгорелся спор. Тулумбаш затянул хриплым голосом:

Спор прекратился, и все двадцать голосов подхватили любимую застольную песню.

– Алла-верды! – вдруг вскричал громко Т.

– Якши-оо-л[64], – отвечали хором и дружно.

– Господин полковник, разрешите. – Т. неверною рукой поднял бокал и дрогнувшим голосом:

– За украшение нашего стола, за цветы жизни нашей, что зимой цветут, за присутствующих дам!

Много смеялись и всем перецеловали «ручки».

* * *

Просили спеть Евгению Валериановну. Взяла гитару. Сочный меццо-сопрано говорил речитативом:

Хор подхватил припев:

Куплеты следовали один за другим и, по-видимому, были приготовлены заранее, так как относились к большинству присутствующих. Особенно поправились стихи по адресу М.

И по адресу Е., недавно женившегося в Москве вторично:

– Евгения Валериановна, спойте соло.

– Спойте «Казбек».

– «Камин».

– «Рояль был весь раскрыт».

– Спойте «Две гитары».

Просили шумно, наперебой, каждый хотел послушать свою любимую песню. Пела много, сильным голосом и с талантливой экспрессией. Романс Вертинского «Я сегодня смеюсь над собой» спела много лучше самого Вертинского. Много страдания и надрыва в голосе, в тонких переходах, трагизма в манере и мимике… «Две гитары» имели наибольший успех. Тоска, мучительная тоска о прошлом, о пережитом… В художественной передаче певицы каждое слово рождало образ, каждый звук – печаль. И вдруг припев с внезапным переходом к безудержному цыганскому веселью, разгулу:

– Эх раз, еще раз, много, много, много раз.

Смена передаваемых настроений, тонкие оттенки переживаний перевоплощали певицу, и непонятным казалось, как могла такая молодая женщина столько пережить и выстрадать. Ибо невозможно было так говорить о страданиях, так плакать и смеяться, не испытав ни подлинного горя, ни счастья. Было полутемно. Разговоры прекратились. Слушали только ее. Было мучительно сладко это пение, касалось оно каждого, и каждый переживал и чувствовал в эти минуты свое глубокое, скрытое от всех… По бронзовому застывшему лицу тулумбаша-полковника катилась слеза, у Д. были влажны глаза, а Е. заметно нервничал, – у него подергивалось лицо.

Певица пела известный романс «У камина».

– Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской,

Как печально камин догорает…

Внезапно, посредине слова, она остановилась; с безумно расширенными глазами, глядя на камин, закричала:

– Змея, змея!

Стоя во весь рост с гитарой в руке и вся дрожа, она смотрела на камин. Мы увидали в камине большую серую змею. Она ползла сверху из дымохода и выползла на горящие угли. Ей было жарко и больно: ее обожгли угли, – мы услыхали, как на огне зашипела чешуя змеи; быстрым движением она отскочила назад, выпрямилась как пружина и на кончике хвоста свободно переместилась через горящие угли. Здесь была доска – нечто вроде барьера камина. На этой доске, быстро свернувшись спиралью и подняв шею, она остановилась, покачивая головой. Она держала шею изогнутой, как лебедь, на четверть аршина выше доски и углей. Она остановилась и смотрела на певицу, а певица безумными глазами на нее. Это было всего несколько мгновений. Кто опомнился первый – не знаю; только все пришло в движение – стали шуметь и кричать, что змею надо убить. Схватили винтовки со стен и стали бить ее, кто прикладом, кто стволом… А.И. Григорьянц горячо протестовал.

– Она никого не тронет, – говорил он на ломаном русском языке. – Она приползла послушать пение. Послушает и уйдет обратно. Не бейте, господа, прошу вас, не надо убивать.

Но он не успел упросить, змею убили, размозжив ей голову прикладом. Она была большая – аршина полтора в длину. Григорьянц и персы говорили, что змея ядовитая, но людей жалит только при самозащите. Змеи очень любят пение, и она приползла на пение. Вероятно, в крыше, где жила змея, было холодно, и она забралась в трубу погреться, а может быть, ползла по крыше и, услыхав через трубу пение, заползла, чтобы послушать. Они уверяли, что, если бы змею не убили, то она приползла бы к певице на колени, свернулась бы и слушала пение.

Певица была очень напугана.

– Мне казалось, я схожу с ума, вероятно, змеи нет, она мне мерещится. Вы просите: «Камин». Я начала; ничего, а потом смотрю, змея. Страшно стало. Ведь я же сколько песен пела, змеи не было. А запела «Камин», в камине змея появилась. Должно быть, решила я, я схожу с ума…

Успокаивали. Говорили, что змея давно сидела в камине и что заметили ее, когда по поводу песни стали смотреть на огонь. Далее певица петь уже не могла.

* * *

Мужчины пили водку. Местную водку-араку, рисовый перегон, с сильным запахом сивухи. Поручик К. острил:

– За неимением гербовой пишут на простой, – а потом прибавлял, обращаясь сам к себе: – Ваше здоровье, Александр Иванович, – и большим глотком опрокидывал простую…