У них есть салфетки?

Есть. Бумажные, Рождественские. Мэри кладет по одной на каждую тарелку. Потом поворачивается, прижимает руки друг к другу и смотрит на кухню, будто там должно быть что-то еще, что она могла бы подать на стол.

— Выпьешь что-нибудь, — это не вопрос, а утверждение, — у нас есть Смисвик[488]. — И, обращаясь к Бабушке: — Ведь есть?

— Есть бутылка Гиннесс[489].

— Смисвик или Гиннесс?

Ее лицо повернуто к нему, и его ответ застревает в горле.

— На самом деле… простая вода была бы прекрасна.

Именно тогда Бабушка поворачивается. Именно тогда она понимает, что это повествование, которого она не читала прежде.

— Простая… вода. Если…

Слова опять где-то застряли.

Обе женщины смотрят на него. Что он хочет добавить? Если у вас вообще есть вода?

— Я не пью. — У него извиняющийся тон. — Когда я был в море, было много… — И на этом все. Его рассказ окончен. А остальное пусть скажет само за себя. На короткое время, пока длится то повествование, все замирают. Сражаясь с головой лосося, Сибби заставляет миску грохотать по каменной плите пола за дверью. — Простая вода была бы прекрасна.

— Вода, — говорит Бабушка своей дочери и возвращается к заворачиванию лосося в фольгу.

Мэри наполняет большой белый кувшин с синими полосами. Она наполняет его до краев и ставит, расплескав воду на стол прямо перед ним.

— Прекрасно, — говорит он. — Спасибо.

Он имеет в виду не только воду. У него есть такая вещь, такое качество, какое я представляла себе, сидя на лекциях и слушая про Эдмунда Спенсера[490] или Томаса Уайетта, — старинное джентльменское благородство и обходительность Вергилия Суейна, как будто все, что приходит к нему в такие моменты, так неожиданно и чудесно, что он чувствует благодать.

— Сядь же ты наконец, — говорит Бабушка, все еще не вполне справляясь с ролью Купидона.

И когда стол накрыт, а в шкафчике не остается абсолютно ничего, что может быть вытащено — салат из шинкованной капусты, горчица Колмана[491], перец, кетчуп, — то начинается следующая часть Радушного приема: настала пора сесть и спросить: «Ну и как тебе здесь?» Мэри дважды проводит ладонями вниз по платью, запускает пальцы в волосы, сдается, пересекает кухню, резко выдвигает стул напротив Папы и спрашивает:

— Ну и как тебе здесь?

— Мне нравится.

— Хорошо.

Что исчерпывает диалог. Мэри вспоминает, что не сложила салфетки, берет свою и начинает складывать ее пополам. Вергилий делает то же самое. У обоих не получается выровнять как следует. Возможно, выравнивание — нечто такое, чего не может выдержать любовь. Возможно, есть какой-то закон, я не знаю. Мэри выравнивает половины своей салфетки, проводит указательным пальцем по складке. Когда она поднимает салфетку, та сложена криво. Впрочем, его салфетка тоже. Мэри распрямляет сгиб и складывает снова, но салфетка хочет согнуться по той же самой линии и делает так специально, чтобы позлить ее, а потом делает то же самое, чтобы позлить его, — а может, хочет занять обоих нерешаемыми загадками, а может, хочет сказать на причудливом языке любви, что путь, лежащий перед ними, не будет прямым.

Она не сдается, не сдается и он. И в этом заключена целая повесть, повесть для тех, кто понимает язык Салфеток.

Мэри и Вергилий сидят у накрытого стола прямо перед окном, выходящим на реку. Сложенная «Клэр Чемпион» Бабушки лежит на подоконнике, и на сгибе видно объявление «Свадьбы в Инис Катаиг Отеле[492]», — как видно, в Бабушке больше хитрого Купидона, чем можно было подумать. Мэри и Вергилий сидят и смотрят на всезнающую реку, стремительно мчащуюся мимо, и красный свет Пресвятого Сердца Иисуса горит в небе, и аромат лосося постепенно распространяется по кухне, заменяя собой разговор.

Это не такой рыбный запах, как у Лэйси, где, с тех пор как Томми потерял работу, подают только макрель и черствый старый хлеб из «Лидл»; и не такой, как у Криганов, которые, с тех пор как строительство остановилось, питаются едва ли не одними только речными угрями; и не такой, как у зулусов[493], которых Диккенс видел в Гайд-парке[494] и сказал, что от них заметно пахло; нет, это теплая розовая вкрадчивость в воздухе. Аромат прекрасен и нежен, он проникает везде, и в воздухе пахнет сверхъестественно вкусно. По моему мнению, то приготовление лосося было в значительной степени Суейновой версией Кадила, а Бабушка стала Кадильщицей, мешая кочергой торф и возвращая огонь к жизни, переворачивая рыбу, отгибая фольгу, чтобы проверить, как идет процесс, открывая розовую плоть и выпуская гигантскую струю невозможного аромата.

И я думаю, что вот тогда-то Вергилий и посмотрел на Маму. Он смотрит через стол, и когда она чувствует его взгляд, то вспыхивает румянцем и теплом, а потом не спускает глаз с реки, которую видит из окна. Она смотрит на реку, а Папа смотрит, как Мама смотрит на реку, и теперь для него уже нет пути назад. Его жизнь прямо здесь, — так говорит ему лосось. Вот так говорит лосось, и поскольку лосось есть мудрость и знает все, то и Вергилий знает, что это правда. Сам воздух изменился, и то, что казалось невозможным, то, что он мог бы перестать путешествовать и перестать искать лучший мир где-то в другом месте, внезапно не только становится возможным, но и неизбежным, и здесь, перед лицом этой женщины, это все и начинается.

— Теперь готово, — объявляет Бабушка, облизывая ожог на своем пальце, и переправляет рыбу на стол.

Вы не можете по-настоящему представить себе своих родителей целующимися. Я-то уж точно не могу.

Вы не можете представить себе, каким образом вы появились на свет, и точно так же вы не можете представить себе начало мира. Не все может быть объяснено, это стандартный Суейнизм. Вы просто не можете представить себе ту цепь событий, которые привели к вашему появлению, или вообразить, что те события не произошли. Вы не можете представить себе мир без вас, потому что как только вы представляете это, все остальное принимает вид временного отблеска, как если подышать на окно. Я знаю, что не должна даже думать об этом, но, возможно, думаю об этом потому, что я, как Оливер в Главе Первой «Оливера Твиста», неустойчиво балансирую между этим миром и следующим. В любом случае таково мое оправдание. Вы не можете представить себе свое собственное появление на свет. Это как таинственный источник или родник где-то далеко от вас. Вы знаете, что это произошло; вот и все.