Он засмеялся:

– Мы здесь не в Пруссии. Кроме того, вы уже не пруссак, а покойник.

– Я уже не пруссак?..

– Нет.

– В таком случае я мертвый пруссак!

– А мертвый пруссак не имеет никаких, даже малейших прав! Это вам должен сказать простой здравый смысл.

Я подумал – он, безусловно, был прав! К великой досаде, пришлось замолчать.

– Вы, нижестоящий здесь, – снова начал он, – обвиняетесь в грубейшем проступке, сопротивлении аресту и неуважении к суду. У вас есть что сказать в свою защиту?

– Я уже мертв, – подавленно захныкал я.

– Это не оправдание! – заявил председатель. – Славно было бы, если бы покойники, и к тому же прусские, могли безнаказанно совершать разные проступки! Напротив, именно покойники обязаны к совершенно мирному нравственному поведению; в известной степени они должны служить живым светлым примером всех гражданских добродетелей. Как трупу пруссака, вам должно быть известно изречение: покой есть первейший долг гражданина! И это прежде всего касается так называемых покойников. Совершенно неслыханное дело, чтобы против этого восставал скончавшийся индивидуум; откровенно должен сказать, что в моей долголетней практике подобные случаи вообще не встречались! Подвергались ли вы судебным наказаниям?

– Да, – сознался я, – двадцать раз. За оскорбление личности, за дуэль, за поклепы и за распространение непристойной литературы… ну и за все проступки, в которых сейчас вы меня обвиняете, безусловно.

– Рецидивист, получается! – подчеркнул он. – И вы все еще, по-видимому, не хотите утихомириться?

– Я всегда был невиновен! – пролепетал я.

– Всегда невиновен!.. – передразнил судья. – Воображаю… А теперь сознаетесь ли вы в содеянных проступках? Или хотите, чтоб я выслушал свидетелей?

Тут меня взорвало.

– Мне решительно все равно, оставьте меня в покое! Я покойник, а вы дурак, и все ваши свидетели – тоже дураки!..

Председатель чуть не задохнулся; но прежде, чем он раскрыл рот, встал прокурор:

– Предлагаю ввиду несомненного расстройства душевного состояния обвиняемого заключить его на шесть недель в уездный дом для умалишенных!

Вперед поспешно вышел директор упомянутого учреждения:

– Уездное богоугодное заведение при существующих обстоятельствах вынуждено отклонить заключение обвиняемого на шестинедельный срок. Я вообще не могу взять на себя ручательства, что он этот срок выдержит!..

Наступила небольшая пауза; один из членов судебной коллегии спросил:

– И что же нам с ним делать?

– Мы подвергнем его денежному взысканию! – сказал судья.

– Это вам не поможет, – заметил я, – я умер, и так же мало располагаю деньгами, как и в жизни. Последнюю свою наличность я израсходовал на достойное меня погребение!

Начальник Красных Самокатчиков отвесил мне поклон.

– В таком случае ввиду его несостоятельности – в тюрьму! – объявил прокурор.

– Но тюремное управление не примет покойника, равно как и богоугодное заведение, – заметил судья.

Он был в полном отчаянии. Я уже праздновал победу, как вдруг вперед вылез велеречивый пастор:

– Позвольте мне, господа, внести скромное предложение. Думаю, лучше всего будет, если мы возьмем труп господина обвиняемого и предадим его христианскому погребению.

– Я не хочу быть погребенным по-христиански! – дико завопил я, но пастор добавил:

– Стало быть, по-христиански и как доброго гражданина. Полагаю, поступив так, мы явим всем здравомыслящим людям милость и достоинство суда в правильном свете. И это станет наказанием для заблудшей, к сожалению, души господина обвиняемого. Кроме того, мы получим, я думаю, гарантию, что покойник, преданный земле таким способом, впредь будет вести себя тихо и мирно и не создаст больше проблем властям предержащим…

– Очень хорошо! Очень хорошо! – кивал господин председатель.

Закивал прокурор, закивали оба члена судебной коллегии – все кивали. Я же кричал, бесновался, в отчаянии обращался к господину обер-самокатчику. Но тот лишь пожимал плечами.

– Мне очень жаль, – сказал он, – нам заплачено только за два часа, и они уже истекли. Красные Самокатчики устраивают все – это наш первейший деловой принцип, – но только и исключительно за плату!

Никто не пожалел меня.

Я сопротивлялся сколько мог, но вскоре был захвачен. Меня уложили в черный гроб и понесли вон. И пастор держал надо мною – бесплатно – отходную молитву. Не знаю, что он там нес: я заткнул себе уши…

Грубая сила победила. Что толку мне от того, что я трижды переворачиваюсь в гробу, когда мимо проходит прокурор или судья?..

Одиннадцать тысяч дев и четыре волхва

Мы решили прокатиться в Кёльн. Почему бы, собственно, не сменить обстановку? Хотя на самом деле всем известно, что если в Дюссельдорфе вы свели тесное знакомство с особой женского пола, но не хотели бы, что бы вас увидели вместе, то лучший выход – отправиться в Кёльн. Для жителя Кёльна в подобной ситуации также открыт приветливый Дюссельдорф. Всего-то сорок минут езды, и вы уже в совершенной безопасности. Конечно, с тем же успехом можно было бы поехать в Крефельд или Эссен, в Дуйсбург или Эльберфельд… или в дюжину других городов вокруг, но, конечно же, никто так не делает. Уж пусть лучше они к нам приезжают, думает каждый.

В этот раз я решил прокатить в Кёльн одну прелесть. Прелесть звали Финхен, и путешествие с ней было тем более очаровательно по трем причинам. Во-первых, она совершенно не хотела ехать одна, а потому мы взяли с собой ее пухлую подружку по имени Берта. Во-вторых, она сама настояла, чтобы мы ехали во втором классе. В – третьих, как объяснила Финхен, она поехала в образовательных целях, поэтому мы перво-наперво посетим собор, затем музей Вальрафа-Рихарца, затем церковь Святого Гереона, затем…

В общем, посети мы и правда все, что она там запланировала, мы бы закончили на следующей неделе к четырем часам пополудни. Но Финхен хотела вернуться до темноты, потому что тогда уже ничего не разглядеть. Как будто мы ехали в Кёльн только за этим.

Итак, отправились мы шестого января и уже к восьми утра были в соборе. Там я повстречал одного приятеля, который принялся обхаживать пышку Берту. Его звали Шмитц – как еще могут звать кёльнца? Петер Шмитц, к счастью, был большой любитель пышек. Он так и просиял от возможности пощекотать что-то большое и мягкое.

Теперь еще надо упомянуть, что было шестое января – стыдно признавать, но в наше нехристианское время люди, не жившие в окрестностях Рейна, едва ли даже догадываются, что шестое января – это праздник трех волхвов. Наблюдательная Финхен сразу отметила, что все как-то необычно. В соборе слишком много людей, а над главным алтарем сияют электрические лампочки, выставленные в виде трех букв: К.М.В.

– Что означают эти буквы? – спросила Финхен. Она ведь не из земель Рейна, но