И меня угораздило связаться. Отремонтировал ему «Буран», запчасти сам доставал. Гриша, видимо, испугался, что деньги потребую, поэтому заранее предупредил, что за услугу возьмет меня на рыбалку.

Чтобы не тратить время и горючку, он предложил сначала поставить сети, а потом уже ехать в балок отдыхать. В общем-то резонно: раньше опустишь – больше поднимешь.

Высмотрели приличную гладину, то бишь чистое место, на торосах сеть ставить не будешь, а если сдуру начнешь – зря намаешься, а нам подфартила полоса чистая, как зеркало. Один недостаток, половина этого зеркала на фарватере лежит. Я, на всякий случай, высказываю сомнения, мол, не ровен час, попрется ледокол и всю рыбалку порушит. Гриша и слушать не хочет. Глаза горят: два дня назад его знакомый около центнера за ночь добыл. Обратка, ну та рыба, что икру отметала, валом валит. Тут главное момент поймать. И рыба-то самая настоящая: омуль, муксун, нельма. Если повезет, можно и больше центнера взять. Я все понимаю, но валит эта красивая рыбка прямо по фарватеру. Гриша тоже не первый день на реке, и сеть у него не лишняя, но чужой центнер туманит мозг сильнее водки. Осторожность отодвигает сеть ближе к берегу, а жадность на фарватер тянет. Туда-сюда. Вправо-влево. Как ни дергались, как ни мудрили, а конец все равно в зоне риска оказался, сам, наверное, выполз.

Добрались до балка. Натопили. Выпили. Уснули.

Проснулись от шума. Накаркал я все-таки ледокол. Выскочили на берег. «Буран» заводить некогда. Бегом, по льду, наперерез.

Когда добежали, сеть можно было еще спасти, но желаемый центнер проплыл бы мимо. Я замешкался. А Гриша с горящим взором встал над краем сети и начал выписывать руками какие-то сигналы. Видел в кино, как флотские флажками машут, вот и кинулся изображать. Только вместо флажков – красные ладони. И азбуки флажковой, конечно, не знает. Руками машет, криком помогает. Да кто его услышит, от ледокола грохот на всю тундру. Разве что я некоторые слова разбираю, потому и вижу смысл в абстракциях, которые он жестами рисует. А рисует он подводные камни, на которые ледокол якобы напорется, если не свернет. Для пущей убедительности даже последствия столкновения показывает: и посудина завалится набок, и команда за борт посыплется.

Гриша семафорит, а ледоколище прет прямо на него. Из рубки по матюгальнику нецензурные слова градом летят. И ведь до чего стойкий мужик: ни на шаг не отступил, словно заградительный отряд за спиною. Многоумные ученые думали, гадали, как человеческую трусость победить, препараты разные изобретали, кино, помните, показывали под названием «Лекарство от страха». А лекарство простое, давным-давно найденное – жадность.

И не выдержали нервы у штурмана.

Свернул.

А когда мимо нас борт ледокола проползал, оттуда вылетела банка с пивом. Чуть Грише в лоб не угодила. Он банку поднял, воздел над головой и кричит:

– Спасибо! – А потом уже мне выдает: – Видишь! За то, что я их от пробоины спас, пивом угостили!

Хотели угостить, говорю, но промахнулись.

Гриша не врубается.

– Ловко я про камни придумал. Поверили. Сначала хотел показать, что здесь мина в лед вмерзла, но вовремя сообразил, что неоткуда ей взяться, даже если с военного времени в море осталась, все равно не заплывет против течения. А в камень сразу поверили. Даже пивом отблагодарили.

Какая там благодарность, говорю, просто у штурмана, кроме банки, ничего под руку не попалось. И только рассмешил Гришу.

– Ну ты и сказанул! – говорит. – Не такой он дурак, чтобы дефицитами разбрасываться.

Баночное пиво в те годы пили только блатные, это точно. Я не бандитов имею в виду, а большое начальство и торгашей. Но летела банка не по дуге, чтобы ее легче ловить было, неслась прямой наводкой. Флотский бы, конечно, булыжник предпочел, да не оказалось его в рубке, не припас, не предвидел, что встанет кто-то поперек дороги.

А Гриша стоит, банку поглаживает и бормочет:

– Экая ты у меня красавица. Кто же тебя такую выбросит. Дефицитами не разбрасываются.

Правда, уже в балке поварчивать начал: могли бы, мол, красивую вещь и поаккуратнее кинуть, угол вот помяли. Открывать пиво при мне, разумеется, не стал. Сказал, что в сервант поставит. Пришлось доставать спирт. Спиртик на морозе лучше любого пива, даже баночного.

Кстати, о рыбалке. Центнер не центнер, но пуда три на другой день подняли, если, конечно, и щук считать.

Старый, что малый, чуть пригрей или заступись, он к тебе и с жалобами, и с игрушками. Это я про дедка своего. Заявляется как-то и велит собираться на рыбалку. Сеть ему надо поставить. Есть у меня желание махать пешней или нет, его не интересует. Уверен, что я гордиться его доверием должен. И ведь не откажешь.

По дороге выяснилось, что одну сеть он поставил еще неделю назад. Где одна, там и две. Дедок – темнила известный, допытываться я не стал, бесполезное занятие. Но дело в другом. Сеть-то в лед вмерзла. Загадка в общем-то нехитрая: потерялся плохо закрепленный груз, сеть прижало ко льду, а у мороза шуточки известные, и все на один лад. Ни слезой горючей, ни словцом горячим снасти уже не воротишь. И винить в этом, кроме себя, некого. Но вы не видели моего дедка. Он виновных всегда отыщет. И там не растерялся, нашел, на кого грехи свалить.

Как вы думаете, на кого?

Ни за что не догадаетесь…

На водяных! Вот так-то! Оказывается, в наших реках подобная нечисть еще не перевелась. Говорю же, старый, что малый.

Пока шли до плеса, где собирались сеть ставить, он мне целую лекцию прочитал. Даже термин для них подобрал – обитатели дна. Социолог, да и только.

История приблизительно такая. Сначала все было нормально. Водяные, конечно, пошаливали, не без этого, но беззлобно. Пойдут, например, пацаны купаться. Пацаны в воду, а водяной на берег. Узлов на одежде наделает, да еще и побрызгает, чтобы зубами развязывать вкуснее было. Или на рыбалке: повесит тины на крючок, пацан тянет улов, водяной дожидается, когда удилище в дугу согнется, а потом отпускает. И летит ошметок, словно из пращи пущенный, хлесть пацану по сопатке, а лешак под водой хохочет, только пузыри идут. Над взрослыми так не шутили, побаивались. С ребятней-то безопаснее, да и веселее. А еще лучше с бабами. Соберутся молодухи полоскать. Стоят хлюпаются, все вроде нормально: речка спокойная, вода светлая. А примутся выжимать, и визг на всю округу. Что такое? Опять кто-то лягух да ершей в белье понатолкал. А одна, Жанной ее звали, повадилась купаться по ночам. Целое лето ходила, а к весне родила. С первым же пароходом и уехала от позора. Но фельдшерица рассказывала, что ребеночек-то появился весь волосатый и с хвостиком.

Так и жили – водяные на дне, а люди на берегу.

А потом, когда заводы начали строить, обитатели дна пропали. Может, поотравились, может, разбежались, никто не знал. Но скучнее стало на реке.

Однако скучали недолго. Появились иностранные суда, а следом за ними и новые водяные. Такие, что старые по сравнению с ними ангелами вспоминались. Эти уже не с пацанами заигрывали. У них другие забавы нашлись: то сеть располосуют, то мордушку вытряхнут, то лодку продырявят. Мужики, кто видел, рассказывали, будто они лысые, как пластмассовые куклы. И еще человек один ученый с лекцией приезжал и говорил, что размножаются они, как рыбы, икрой, оттого и описторхоз появился, от методов размножения. А двууску сибирскую потом придумали, чтобы конфликт не обострять. Да народ-то не проведешь – свою заразу от чужой он всегда отличит. И еще одна особенность – если наша родная нечисть без чистой воды жить не смогла, то завезенная – наоборот: для них солярка и мазуты разные лучше самогона, налижутся, а потом беситься начинают. И горе тому рыбаку, чьи сети рядом окажутся.