первую очередь о падении или порче нравов как о самом драматическом последствии длительного господства тиранической власти. Речь идет об общественном сознании, о самом широком распространении в обществе безнравственности, бесчеловечности, неправды и непорядочности. Иными словами — о крушении социально-психологических основ, на которых держится все общественное здание. В Китае эта порча нравов касалась всех сторон общественной жизни — морали и семейных отношений, быта и массовой психологии, законности и форм распределения материальных благ.

Перед нами еще один закон междуцарствия: уходящий вождь оставляет после себя общество, охваченное эрозией, которая превращает его в нечто противоположное тем исходным принципам, на которых оно строилось. Сами китайские руководители чаще всего используют для характеристики порядков, нравов, психологии, укоренившихся в результате господства диктаторской власти, одно и то же понятие — феодальные традиции. Феодальные традиции в механизме наследования власти; феодальные традиции в распределении постов и методах выдвижения кадров; феодальные традиции в образе жизни политической верхушки; феодальные методы внутрипартийной борьбы; наконец, феодальная структура политических отношений в целом.

Нравственная порча глубоко поразила политическую систему в Китае, партийный и государственный аппарат, и прежде всего его верхушку, которая подвергалась особенно тяжелым испытаниям не только во времена «культурной революции», но и задолго до нее. Режим личной власти, подобно спруту, охватил гигантскими щупальцами всю политическую систему сверху донизу, не оставив без своего влияния ни одного даже самого мелкого руководителя. Разложение нравов среди партийного и государственного аппарата достигло такого уровня, что V пленум ЦК (февраль 1980 г.) принял специальный документ «Нормы партийной жизни», разработанный Центральной комиссией КПК по проверке дисциплины во главе с Чэнь Юнем. В этом документе запрещается создавать культ личности, а также осуждаются партийные руководители, которые «навязывают массам свою волю, угнетают народ, нарушают постановления, запускают руку в государственный карман и т. п.».

«Жэньминь жибао» писала (21 сентября 1980 г.), что бюрократизм и семейственность «стали фактором возможного перерождения». В печати постоянно появляются статьи против сектантства, фракционности внутри партии и других антипартийных нравов.

Конечно, все эти филиппики против разложения, идущие сверху, имеют двойственный смысл. Напомним, что «культурная революция» вначале тоже прикрывалась лозунгом борьбы с бюрократизмом. Подобная критика может служить удобной платформой для новой чистки, направленной на этот раз против выдвиженцев «культурной революции». Но несомненно и другое: все это отражает подлинные нравы, господствовавшие среди миллионов ганьбу, т. е. того закоснелого социального слоя, который, согласно материалам китайской печати, во многом напоминает господство мандаринов и бюрократов в старом Китае.

Самая страшная болезнь, которая распространилась во всей политической системе страны и проникла во все поры китайского общества, — это ложь и фальшь как норма политической жизни, норма отношений между партией, государством и человеком. Речь идет не просто о разрыве между политическими декларациями и практикой, а о неистребимой фальши самих деклараций, целиком или, во всяком случае, частично замешанных на очевидной лжи, которая стала неизбежным ритуалом политического поведения и руководителей и руководимых, проникла в основы официальной и социальной психологии масс.

В китайской печати приводят пословицу: ложь в сообщении — все равно что крысиный помет в прозрачном супе. В июне 1980 года агентство Синьхуа признало, что «в последние десять лет нашу партию захлестнуло море лжи, народ ежедневно слышал ложь». В Китае, продолжает агентство, рассматривают правду как такой товар, который можно доверить очень немногим. Что касается средств массовой информации, то для них «правда» — это очередное указание, исходящее от группировки, господствующей в данный момент.

Безмерной фальшью и ложью были пронизаны все следовавшие одна за другой политические кампании и проработки. Предлагалось верить, что вчерашний глава китайского государства Лю Шаоци вовсе не политический деятель, стоявший у истоков создания компартии Китая, а какой-то бандит с большой дороги, который давно замыслил вернуть Китай на путь капиталистического развития. Еще вчера Линь Бяо был верным соратником и даже наследником Мао Цзэдуна, а сегодня народу внушали, что это давнишний заговорщик, враг Мао и агент «советского ревизионизма». Тысячи, сотни тысяч, миллионы больших, малых и крошечных кампаний на всех политических уровнях, во всех городах и поселках страны, во всех учреждениях, школах, детских садах были построены на гнусном издевательстве над правдой и элементарным здравым смыслом. Это была какая-то вакханалия сатанинского зла и сатанинской фальши, когда одна ложь нагромождалась на другую, достигая бледных вершин Тянь-Шаня, равнодушно взиравшего на это гигантское море бумажной, эфирной и изустной пакости.

Отнюдь не святой ложью и фальшью был весь так называемый коммунизм в китайской деревне. 500 млн китайских крестьян были согнаны в то, что объявлялось народными коммунами, где людей принуждали к труду под страхом смерти, а взамен им выдавали синие полотняные штаны, белую майку, резиновые тапочки и щепотку риса. И эту государственную барщину предлагали называть «коммунизмом».

Но правда, хотя и с трудом, как зеленая трава сквозь мостовую, все же пробивается в современной жизни Китая. Для многих официальных политических документов и печати характерен критический дух в отношении прошлого, в отношении ошибок, злоупотребления властью и произвола.

Каждая политическая система имеет две заложенные в ней тенденции: одна — к самосохранению, другая — к развитию. Китайская политическая система ориентирована на самосохранение. Ее элита заинтересована только в том, как бы усидеть на своих местах или продвинуться чуть выше. Она давно убедилась на горьком опыте, что ориентация на общественное развитие опасна и даже смерти подобна. Поэтому преодоление последствий длительной деформации, а тем более осуществление экономических и даже политических реформ неизбежно должно столкнуться с сопротивлением — тайным или явным — многочисленного слоя ганьбу.

Никколо Макиавелли, этому блистательному политическому писателю, который как никто другой понимал природу тиранической власти и ее влияние на самого государя, на его приближенных, на весь народ, принадлежит одно из самых глубоких суждений, касающихся наиболее драматического последствия длительного господства тирании. Он писал, что результатом такого господства является развращенное общество. Это общество людей с истерзанными душами, откуда капля за каплей выдавливались понятия чести и достоинства, справедливости и добра. Именно в этом видел он наиболее трудную проблему смутного времени, наступающего после смерти тирана. Такое общество, полагал Макиавелли, нелегко направить к демократии, поскольку нравы в нем предельно испорчены предшествующими годами рабской покорности, угодливости, взаимными доносами, примирением с несправедливостью и нескончаемым произволом.

Обнищание миллионов людей, преступность, размывание морали, пополнение армии люмпенов, отсутствие идеологической почвы под ногами — все это типичные приметы смутного времени. Времени, когда, пробудившись после длительного господства тиранической власти, страна увидела свои искаженные черты, едва прикрытые маской покорности и долготерпения. В таких условиях обнажение общественных язв и морального падения приводит к еще большим трудностям и