Но это было совершенно невозможно. Из-за ее лжи. Из-за мысли, что секс может оказаться очередной дымовой завесой, уловкой, призванной меня отвлечь. Из-за маячивших за окном Джейсона, Карен или Дженни. Из-за полицейского из округа Глостер, который заходил в эту комнату всего несколько часов назад. Из-за Пола Дрессера, пляшущего в моих кошмарах. И из-за Эммы, которая, возможно, в этот самый момент терпит самую страшную в своей жизни муку.

– Прости, – сказал я. – Я просто не думаю, что я…

Элисон на мгновение отвела в сторону взгляд, а когда вновь посмотрела на меня, в глазах у нее стояли слезы.

– Можно я… Можно я просто полежу здесь чуть-чуть?

Не в состоянии отказать, я отодвинулся от края кровати. Она легла рядом и свернулась калачиком.

– Прижми меня к себе, – попросила Элисон еще тише, чем раньше.

Я обнял ее и почувствовал, что она вся дрожит. Жена беззвучно рыдала. Я, может, тоже с ней немного поплакал бы.

Если бы был уверен, что ее слезы искренние.

Убедившись, что Элисон уснула, я укрыл ее одеялом и тихонько слез с кровати. Потом перебрался в комнату для гостей и лег, даже не сняв покрывала, потому что пачкать простыни без всякой надежды на сон не было никакого смысла. После чего выключил свет и стал ждать, в любую секунду готовый услышать на улице шум выстрела.

Примерно через час с ночного столика до моего слуха донесся шум несколько иного рода. У меня зажужжал телефон. Я потянулся за ним и разблокировал.

Меня ждало текстовое сообщение. От Элисон. Точнее, мне надо бы сказать «Элисон», потому что настоящая Элисон спала в соседней комнате.

Сообщение гласило: «БОЛЬШЕ НИКАКОЙ ПОЛИЦИИ». К нему прилагался видеофайл.

Я нажал на кнопку и двадцать мучительных секунд ждал, пока файл загрузится. Сердце бешено стучало в груди.

Наконец включилась запись. Экран был совершенно черный, будто объектив чем-то закрыли.

Зато я слышал звук: пронзительные, хотя и приглушенные всхлипы, похожие на вой раненого животного.

Потом кто-то резко прибавил громкость, и в этом вое я явственно разобрал человеческие нотки. А потом вдруг понял, что это не животное, а Эмма. Ей было больно. Очень больно.

Я поднес телефон к глазам, но смотреть по-прежнему было не на что. Только душераздирающий крик моей изнемогающей от боли дочери.

От боли и, возможно, шока. Невыносимо слышать, как ребенок кричит от боли. Тем более если это твой собственный ребенок.

По телу прокатилась волна адреналина. Я едва держал в руке телефон. У меня перехватило дыхание. Я почувствовал приближение нового приступа паники и неимоверным усилием воли его подавил.

– Господи, помоги ей, – тихо простонал я, – Господи.

Вопль Эммы на мгновение стих, сменившись хныканьем, которое я слышал в самом начале записи. Что с ней происходит? И кто делает с ней все эти вещи?

Пошел следующий круг. Крик моей дочери нарастал, будто в ожидании чего-то ужасного. Я услышал, как она перед кем-то взмолилась: «Нет, нет, нет, нет…»

Потом завизжала вновь – так резко, что динамик телефона в какой-то момент захрипел от перегрузки.

И вдруг на экране появилось видео. Но лучше бы он оставался черным.

Это был крупный план Эммы. Она лежала на грязном линолеуме на полу, кажется, ванной, связанная по рукам и ногам. Ее лодыжки и запястья я видеть не мог, они находились где-то за пределами экрана. Но было понятно, что ее крепко связали, потому что ее маленькое тельце выгнулось назад в форме буквы С. Девочка была с головы до ног мокрая. Из одежды на ней остались лишь трусики. Она дрожала и дергалась.

Лицо Эммы было залито кровью. На полу тоже виднелись красные пятна. Где-то на ее голове или лице была кровоточащая рана, но крови вокруг было так много, что сказать, где ее источник, я не мог.

Кровь текла и изо рта, будто Эмма немного прикусила язык. Но самое худшее было не это. Страшнее всего казались глаза: широко раскрытые и наполненные ужасом. От одного взгляда на них мне самому захотелось кричать.

Потом все закончилось.

В общей сложности, если верить счетчику в нижней части экрана, вся запись длилась тридцать восемь секунд.

Когда она закончилась, я почувствовал себя постаревшим на сто лет.

Следующие несколько часов прошли в тумане отчаяния. Я не мог даже сделать вид, что в это время мои мысли следовали хоть какой-то логике. Смотреть файл во второй раз я не стал, уверенный, что в голове разойдется последний контакт с реальностью. Но отдельные фрагменты видео то и дело всплывали перед глазами.

Ближе к двум часам ночи я прошел в свой кабинет и открыл ноутбук. Потом, не зная, как избавиться от страшных образов в голове, стал просматривать наши семейные фото: вот Эмма оделась диснеевской принцессой на Хеллоуин (а кем же еще?); вот Эмма у нас на пляже, с ног до головы вымазанная речной грязью; вот Эмма помогает матери печь маффины; вот Эмма стоит в пасхальном платьице, собираясь в церковь, и строит перед объективом смешные рожицы; вот Эмма на фоне Капитолия во время нашей последней поездки в Вашингтон.

Наконец я включил видео, снятое прошлой зимой. На записи у Эммы под курткой было столько одежды, что она даже не могла опустить руки и те смешно торчали в разные стороны. Глубоко на глаза была надвинута вязаная шапочка в виде мордочки котенка. Эмма лежала на спине на траве, едва припорошенной тонким слоем первого снега.

– Чем это ты занимаешься, Эм? – услышал я собственный голос.

В ответ она стала размахивать руками и ногами, утрамбовывая снег.

– Я ангел, папа! Я ангел! – запела она высоким, чистым, невинным голосом.

– Ты мой ангелочек, – сказал я.

Услышав мой ответ, она остановилась.

– В самом деле, пап?

– Эмма Грейс Сэмпсон, вы всегда будете для меня ангелочком, – заверил я ее, и она вновь радостно замахала руками и ногами с блаженной улыбкой на лице.

Глотая слезы, я просмотрел запись опять, а потом и в третий раз, после чего вернулся в гостиную в надежде, что эти картины счастья затмят в голове тягостные мысли. Но уловка не сработала. Я видел Эмму на полу ванной, и эти мысли атаковали мою голову, будто вражеская армия. Вместе с ними пришло новое состояние, в котором присутствовала целая гамма незнакомых мне эмоций. Отчаяние сменилось чувством совершеннейшего бессилия, потом нахлынула ярость, на смену которой пришла тоска, уступившая место сначала ненависти, а потом и тревоге. Затем вновь вернулась ярость и… Честно говоря, я не уверен, что на свете есть слово, способное описать то, что чувствует отец, когда смотрит на мучения своего ребенка, но не может положить этому конец.

Я лежал в темноте и смотрел, как на чернильно-черном беззвездном небе за окном занимается серо-голубой рассвет. Вскоре оранжевая полоска над горизонтом возвестила о том, что пора вставать и делать вид, что какая-то часть моей души все еще не объята пожаром.