Никто не придет. Никто нас не найдет. Они думают, что мы мертвы.

Никто никогда не узнает, что я выбрал.

Когда просыпаюсь, в пещере темно и холодно. Все тело ноет, я лежу на каменном полу без одеяла. Где, черт возьми, Лилиан? Спихнула меня с постели и забрала себе одеяла?

Я слабо улыбаюсь. Нет, вряд ли. Она так требует ночью внимания, уютно устраивается рядом со мной и дразнит, что заберет у меня все тепло. Она прижимается ко мне спиной, и я обнимаю ее, и зарываюсь лицом в волосы, а потом…

Воспоминания пронизывают все мое существо. Горло сдавливает, мышцы напрягаются, голова кружится. Я не знаю, как сдвинуться с места – тело одеревенело.

Потом я медленно приподнимаюсь на локте, и спина мучительно ноет после долгого сна на холодной земле.

Веки с трудом поднимаются, и я моргаю.

Передо мной, поджав под себя ноги, сидит Лилиан и улыбается.

Вдох застревает в горле, и я падаю на бок, кашляю, хватаю ртом воздух…

Лилиан лежит рядом со мной – она мертва.

Через мгновение я замечаю, что тело рядом со мной едва различимо – по сравнению с моим ночным видением оно как силуэт. А девушку, сидящую передо мной с поджатыми ногами, освещает солнце. Она будто бы живая.

Во рту чувствуется металлический привкус, который обычно появляется во время видений, и, весь дрожа, я сажусь прямо. В эту секунду, когда смотрю на нее, на стене пещеры возникает изображение: родительский дом снова оживает – выбеленные стены, зеленая листва, белые лилии, в честь которых назвали Лилиан.

У меня перед глазами – деревянная входная дверь, окна и приоконные ящички, полные зелени и желтых цветов. Вдруг возле дома появляется садовая дорожка, по краям которой колышется трава. Она прокладывает путь туда, где сидит Лилиан, огибает ее, и теперь та будто бы отдыхает в мамином саду.

Мне больше этого не вынести.

Мой взгляд падает на пистолет – я до сих пор держу его в руке. Подняв его, целюсь в свод пещеры. Нажимаю на курок, из пистолета вылетает лазерный луч, и на мгновение все озаряется, будто от вспышки молнии. Изображение на стене подрагивает, и потом застывает. Как они смеют показывать ее мне?! Как они смеют трогать воспоминания о ней?

– Пошли прочь! – Голос звучит хрипло, с надрывом, словно он сорвался от долгого крика. – Прочь! Оставьте ее в покое. Убирайтесь!..

Я поднимаю пистолет во второй раз, выстрел отдается эхом по всей пещере, и сверху сыплются камни и песок.

– Не трогайте ее… Где, где было в этот раз ваше чертово предупреждение?! Ради чего вы спасли ее тогда в горах? Чтобы она истекла кровью? Мы должны были умереть в нашей капсуле, как все остальные. Почему вы не дали нам умереть вместе?

Я не могу понять, зачем они показывают ее мне, зачем меня терзают. У меня срывается голос.

– Уходите. – Я закрываю глаза. – Вы могли ее спасти. Могли предупредить. Посмотрите, что вы наделали.

Когда вновь открываю глаза, видение исчезло – я сижу в темноте один.

Подползаю к мешку, достаю одеяло, заворачиваюсь в него и ложусь на землю. Закрываю глаза, медленно дышу и жду, когда уймется дрожь.

Утром, после сна на жестком полу, у меня болит все тело, и я осторожно растягиваю затекшие мышцы.

Я возвращаюсь на поляну и стараюсь не смотреть на дыру в стене здания. Стараюсь не смотреть на кровь, пропитавшую траву. Иду к ангару, где хранилось горючее, прохожу мимо банок с краской и беру лопату. Отхожу подальше от пещеры и начинаю копать. Сверху лежит слой песка, и поначалу яма постоянно осыпается внутрь. Под песком почва темнее и плотнее. Я всаживаю в землю лопату и ударяю по ней ногой. Затем, ухватившись за рукоятку обеими руками, снимаю пласт земли.

Через три часа яма достаточно глубокая.

Я мою руки и лицо в ручье, и потом возвращаюсь к Лилиан. Иногда, на следующий день после смерти, тело еще окоченевшее. Но у нее окоченение уже почти прошло, и я поднимаю ее без труда.

Возвращаюсь к могиле и, завернув Лилиан в одеяло, бережно опускаю. Сажусь рядом на корточки и долго смотрю на нее. Если бы только у меня нашлись слова, слезы или что-то еще для нее. Но это выше моих сил.

Я осторожно кладу ей на лицо ткань, чтобы на него не попала земля.

Потом выбираюсь из ямы.

Я был только на военных похоронах, и военные надгробные речи не подходят. Я не знаю ни одной молитвы. В конце концов, с мыслями об Алеке, я начинаю ссыпать землю в могилу. Мне хочется закрыть уши, чтобы не слышать, как комья земли падают на одеяло…

В лесу повсюду растут цветы. Еще до взрыва я хотел нарвать их и разложить вокруг нашей постели – удивить ее, когда она проснется.

Я нарываю целую охапку и устилаю ими низкий холмик, чтобы не было видно земли. Теперь он ничем не отличается от заросших цветами прогалин в лесу. Пройдешь мимо – и даже не задержишь на нем взгляд.

Но я знаю, что Лилиан здесь. Теперь это мое памятное место. Я всегда буду знать, насколько я от него далеко. От нее.

Когда ложусь спать, занимаю только одну сторону постели – будто кто-то ляжет рядом со мной. На подушке остался ее запах, и по ночам я зарываюсь в нее лицом.

Когда я хожу по дорожке в лесу, иду с левой стороны, оставляя рядом с собой место для нее.

Когда ем, разламываю паек пополам, а потом понимаю, что делить его не с кем.

Когда я каждый день прихожу к ее могиле, устланной цветами, убираю увядшие и кладу свежие.

Я потерял счет дням.

Я не могу думать.

Я не могу сосредоточиться.

Я не могу пойти к зданию.

Я сплю. Ем.

Каждую ночь я засыпаю, прижав к горлу холодный металлический ствол пистолета.

Я вновь ее вижу, когда захожу в пещеру, чтобы спрятаться от полуденного солнца, с грудой дров в руках. Она стоит спиной ко мне возле нашей постели – где лежало ее тело. В этот раз нет ни иллюзорного солнечного света, ни видения родительского дома. На ней зеленое платье, в котором она была, когда мы потерпели крушение, но оно все изорванное и грязное – оно было таким, когда она наконец-то нашла одежду в прачечной на корабле. В моих мыслях она всегда в этом платье.

Она поворачивает голову, и я чувствую, что меня мутит. Они снова это делают.

Я не злюсь, просто очень устал, и мне больно. Мне не нужно это видение. Такое чувство, что они не хотят, чтобы я сдавался. Они будто говорят: «Пусть ее смерть не будет напрасной». Но она напрасная. И мне нет жизни без нее.

– Я же сказал вам, хватит. – У меня огрубел голос после стольких дней молчания, и он звучит как хриплый рык. – Я ничего для вас не сделаю.

Она вздрагивает, услышав голос, и резко поворачивается. Ее лицо бледнеет в темноте, и я слышу ее дыхание. Она не говорит. Видения никогда не говорят. Лилиан только слышала их голоса в шуме ветра – бестелесные, невнятные.