Она силится вздохнуть, тянется рукой к моему лицу и проводит кончиками пальцев по щеке.

– Я думала…

Ее рука падает.

В этот миг я чувствую, что жизнь ее покинула.

Мгновение мы лежим вместе. Мы не дышим.

Но потом у меня предательски сжимаются легкие, и я задыхаюсь, хватаю ртом воздух, хочу не дышать и – не могу.

Она так и лежит. Спокойно, тихо. В ее застывших глазах отражаются деревья, листья, небо…

– С вами все хорошо, майор? Что-то вы замолчали.

– Простите, не могли бы вы повторить вопрос?

Это шок. Я знаю это состояние с боевых учений: во рту пересохло, руки трясутся. Меня бьет озноб.

Я смотрю на ее лицо будто сквозь стекло. Подмечаю совершенно обычные мелочи: длину ресниц, новые веснушки на бледных щеках. Она о них не знала.

Но я их видел, я их любил, я любил…

Я должен закрыть ей глаза, я знаю. Сделать все шаг за шагом.

Я пытаюсь сдвинуться с места, но не могу унять дрожь. Разглядываю крохотные царапины на своих руках и грязные ногти. Жду, когда руки перестанут трястись, чтобы опустить ей веки, но они все дрожат и дрожат, и я завороженно на них смотрю.

Разум придает значение этим мелочам, чтобы отвлечься от невыносимой боли. Подсознание заставляет его лихорадочно их запоминать, когда он в опасности. Меня к этому готовили.

Нет. Никто не готовил меня к такому.

Я знаю, что есть еще кое-что, о чем я должен подумать, но каждый раз, когда в голове всплывает эта мысль, разум от нее отшатывается, содрогаясь. Я не могу об этом думать. Не могу понять.

К горлу стремительно подступает желчь, я откатываюсь от тела Лилиан и, поставив руки на траву, кашляю, давлюсь и тяжело сглатываю. Меня трясет, но я сдерживаю рвотные позывы. Локти сгибаются, но я выпрямляю руки.

Точно знаю, что если лягу рядом с ней на землю, то уже никогда не встану. Правила, которые в меня вбивали на учениях, это запрещают.

Я неуклюже поднимаюсь на ноги. Меня шатает. Оглядываю поляну, чтобы найти что-то – хоть что-то, – что подскажет мне, как быть дальше. Маленькие костерки, оставшиеся после взрыва, догорают. Должно быть, прошло время. Я не помню.

И я не знаю, что делать. Здесь не требуется ни протокола, ни регистрации смерти, ни отчета – ничего. Лишь я стою посреди поляны, и у ног лежит Лилиан.

Здание до сих пор дымится, одну стену вышибло внутрь, повсюду разбросаны обломки и покореженный металл. Деревья вокруг поляны согнулись от взрыва, в лесу царит мертвая тишина. Все эти мелочи забивают мне голову, отвлекая от главного – того, что я не в силах понять.

Я вновь пытаюсь пробиться сквозь прочную стену у себя в голове.

Лилиан мертва.

Ничего.

Лилиан задело осколком. Лилиан истекла кровью.

Ничего.

Я говорю это себе, прокручиваю в уме, но разум молчит. Это просто слова.

Глупые, невозможные слова – такие нелепые, что я не обращаю на них внимания.

Я пробую снова, но на этот раз что-то менее значительное – по шкале боли как вырванный зуб или сыпь на коже.

Лилиан больше со мной не заговорит.

Дрожь.

Лилиан больше меня не поцелует. Я не услышу ее смех.

Легкие сжимаются.

Зачем я себя мучаю?!

Я не знаю, как скорбеть. Я видел смерть раньше. Видел ее так близко, что чувствовал на коже ее жаркое дыхание. Видел ее с безопасного расстояния, видел в статистических отчетах. Видел, как погиб целый взвод.

Я видел, как умирают мои друзья, видел их последние минуты, слушал предсмертные пожелания близким, которых, как они искренне верили, они никогда не покинут.

Когда умер Алек, я был нужен маме и потому не поддавался горю. Но это не значило, что я не боролся со случившимся. Душа поэта, всегда говорила мама, чувствительная. Я молча проходил через все стадии горя, держал чувства в себе.

В отчетах не было места эмоциям. На поле боя всегда опасно. Ты задвигаешь горе на задворки разума и скорбишь потом – и тоже молча.

Но сейчас все иначе. Это оглушает, поглощает. Нет никакого следующего шага.

Нет других солдат. Нет родителей, которым я нужен.

Только моя Лилиан. Кровь до сих пор просачивается через ее рубашку, хотя сердце уже остановилось. Кожа все еще теплая, глаза открыты, лицо расслаблено. Нет, это невозможно осознать. Я не выдержу. Я до сих пор слышу ее голос.

А если что-то случится – если с тобой что-то случится, – одна я тут протяну не дольше десяти секунд. А если что-то случится со мной, то один ты справишься.

Я ей ответил. Это я тоже помню. Без тебя мне не жить.

Я – ничто. Я не существую. Я погиб.

Я опускаюсь на одно колено и беру ее на руки: она безвольно повисает, голова запрокидывается, а рука соскальзывает с живота и покачивается. Ее кожа уже другая на ощупь.

Я поднимаю ее повыше, чтобы голова легла мне на плечо. У меня на руках остаются пятна крови. Уношу ее вниз по тропинке в пещеру.

Я не могу похоронить ее сегодня. Мне не хватит сил вырыть могилу. Подсознательно знаю, что буду копать, пока не свалюсь от изнеможения, но она будет недостаточно глубокой. Поэтому завтра.

И я еще не готов расстаться с Лилиан.

Я опускаю ее на нашу постель, складываю ее руки на груди, а под голову кладу подушку.

Ложусь рядом с ней на каменный пол пещеры, перекатываюсь на спину и смотрю в трещину в своде, служившую нам каминной трубой, – сквозь нее сюда проникает дневной свет.

Я беру ее холодную руку.

Через какое-то время понимаю, что сквозь трещину больше не идет свет.

Я похороню ее завтра. Не сейчас. У меня такое ощущение, что я наблюдаю за всем со стороны – незаметно и отстраненно. Я смотрю на парня, лежащего на полу пещеры рядом с девушкой. В темноте кажется, что они спят.

В конце концов в голове всплывает образ здания: я вижу стену, выбитую взрывом. В воспоминании там все заволокло дымом и пылью, поэтому я не могу заглянуть внутрь. Я безучастно и равнодушно думаю о том, что завтра нужно туда сходить и проверить. Вот только не представляю, как заставлю себя пройти через разрушенный дверной проем.

Через несколько минут или часов замечаю, что у меня под спиной лежит пистолет. Обхватив пальцами рукоятку, я достаю его. Поднимаю и упираю ствол под подбородок. Сдвигаю его чуть влево, чтобы найти нужное место.

Сначала из живота, потом по спине, через руку, к пальцам, сжимающим рукоятку, пробирается непреодолимое желание выстрелить.