Она уже снова взяла в свои руки управление нашим домашним хозяйством. Она уже знала, какие у нас дома есть продукты, и, наверное, знала, пора устраивать стирку или еще нет. Однако по ее поведению было непонятно, заметила ли она, что фотография, лежавшая в портфеле из крокодиловой кожи, исчезла. Она, по-видимому, не решалась самостоятельно забраться на стул, чтобы достать портфель, потому что у нее не хватало для этого сил и она могла упасть в обморок. Не решалась она и попросить помочь в этом моего отца. Что касается меня, то она, наверное, полагала, что я до сих пор не знаю ничего о Лауре. А еще вполне возможно, что она уже перевернула эту страницу своей жизни.

Прогулка по улице с мужем сильно ее взволновала. Кто бы мог еще совсем недавно предположить, что столь обычное событие может приобрести такое большое значение? Отец сказал, что взял на воскресенье два билета в кино, а мама ответила, что очень скучала в больнице по кинотеатрам (хотя в действительности она ходила в кино довольно редко). «Ну, скоро все будет по-другому, — сказал отец. — Когда ты поправишься, мы будем работать только в первую половину дня: ты — со своими кремами, а я — на такси. А во второй половине дня мы будем жить в свое удовольствие. Мы больше не будем откладывать деньги на будущее».

Мама сказала, что он слишком много фантазирует и что ей хочется полежать в постели. «А ты иди посмотри футбол», — добавила она.

Донесшиеся вскоре из телевизора звуки футбольного матча придали обстановке в нашем доме еще больше обыденности. Раздался характерный звук открываемой отцом банки пива. Я налила стакан молока для мамы и другой — для себя и открыла коробку с песочным печеньем. Сев на край кровати, я рассказала ей — как будто это произошло не вчера, а сегодня — о том, что ездила навещать «роковую женщину» в тюрьму «Алькала-Меко» и что она купила у меня три комплекта алмазной, золотой и перламутровой серий товаров. Я не стала ничего говорить ей о трехстах тысячах песет, которые «роковая женщина» мне пока еще не заплатила, но подумала при этом, что наша жизнь обязательно наладится и я тогда смогу всегда говорить только правду.

Пока мама не заснула, мы судачили о том, что мог делать с «роковой женщиной» мужчина, которого она попыталась убить и который сейчас находился в больнице, и о том, его ли это дом или все-таки ее. Они, похоже, были не супругами, а так, просто любовниками. Он, наверное, представлял собой занудливого ревнивца, не позволявшего ей ни выходить на улицу, ни разговаривать с другими мужчинами. А еще психа, который по малейшему поводу бил ее, отчего на теле оставались синяки. Он, вероятно, проводил бóльшую часть времени со своей законной семьей и отнюдь не мог быть уверенным в том, что любовница ему всецело верна, а потому — хотя она и вела в том его доме, можно сказать, затворническую жизнь — его время от времени одолевали подозрения, и он начинал ее дубасить, а она это терпела, потому что он оплачивал ее счета — в частности, давал деньги на кремы и на шелковые халаты.

В общем, она поступила правильно.

— Она не хочет возвращаться в тот дом ни за что на свете, — сказала я маме, которую уже клонило ко сну.

— Теперь она свободный человек, — медленно, сквозь дремоту, пробормотала мама.

Я легла в постель, не раздеваясь. Было как-то странно, что мне теперь не следовало рассказывать маме ничего из того, что я выяснила о человеке, который еще совсем недавно вызывал у нее самый большой интерес. Я уже знала, как зовут мать и бабушку Лауры. Мне оставалось только выяснить, где они живут. Я лежала с широко открытыми глазами и смотрела в потолок. Из коридора до меня донеслись шаги отца: он, видимо, шел посмотреть, уснула ли жена. Потом я услышала, как он возвращается в гостиную. Придя туда, он уменьшил громкость телевизора до минимума. Мне вспомнилось имя: Грета. Я вскочила с постели и, схватив записную книжку мамы, просмотрела адреса клиентов, к которым мне не следовало ходить, потому что они были обманщиками и отказывались платить. Имя «Грета» было обведено жирной красной линией. Рядом с этим именем был написан номер телефона. По-видимому, мама использовала свой статус продавца, приносящего товары на дом, для того, чтобы проникнуть в дом, где жила Лаура. Я, вдруг испытав страх, закрыла записную книжку. «Вторая, скрытая жизнь моей мамы», — подумалось мне. Та жизнь, которой она жила, когда уходила куда-то во второй половине дня и возвращалась домой рассеянная, с таким видом, как будто прибыла из потустороннего мира. Она посвящала ничего не подозревающей Лауре свое время, свое внимание, свою преданность, вообще почти всю себя.

Теперь я знала абсолютно точно, что моей маме были известны и тот обувной магазин, и дом, в котором живет Лаура, и ее ближайшее окружение, и еще многое другое, что было неведомо мне. Мы с ней шли совершенно разными извилистыми путями, пытаясь добраться до сердца Лауры.

— Мне хотелось бы примерить эти сапожки из змеиной кожи.

Это сказала девушка с кудрявыми черными волосами до плеч, светлой кожей, бледным лицом и темно-карими глазами. Одета она была в истертую на боках кожаную куртку и джинсы с болтающейся пряжкой. Она была сильная, крепкого телосложения, и со стороны казалось, что одежда ей немножечко мала. Мне понравилась ее манера одеваться. На безымянном пальце ее правой руки был перстень с изображением кобры.

— Они сидят идеально, — сказала я, глядя, как эта девушка прохаживается по магазину в приглянувшихся ей сапожках.

Она, надевая их, заправила джинсы в голенища, и теперь сапожки смотрелись даже лучше, чем на витрине. Эта девушка показалась мне знакомой: я где-то видела ее раньше. Широкий лоб и широкие брови. Где же я ее видела? Может, по телевизору?

— Думаю, я их возьму, — сказала девушка, снова присаживаясь и так внимательно глядя на носки сапожек, как будто разговаривала не со мной, а с ними.

Я наконец-то вспомнила, где ее видела. Здесь, в магазине. Она пришла сюда не в первый раз. Она принадлежала к категории людей, которые запоминаются, даже если на них почти и не смотреть. Некоторых людей чрезвычайно трудно запомнить — что черты их лица, что имя, а других запоминаешь сразу — как будто ты уже общался с ними очень тесно в какой-то другой жизни. Эту девушку вряд ли можно было назвать красавицей. Впрочем, уродиной ее тоже не назовешь. В ее внешности все было каким-то… мощным: и блеск глаз, и блеск волос, и форма носа, и скулы, и розоватые губы, и темные ресницы, и плечи, и руки, и бедра в туго обтягивающих джинсах, и хрипловатый, как у чернокожих певиц, голос. Исходившая от нее энергия была столь яркой, что эту энергию, казалось, можно было увидеть и потрогать.

— Ты здесь раньше что-нибудь покупала? — спросила я у девушки, помогая ей снять сапоги.

Она продолжала сидеть так, как и сидела, то есть пристально глядя на чешуйки змеиной кожи, цвет которых варьировался от голубовато-серого до темно-серого. Эти сапожки подойдут для любой одежды и для любых случаев. Моя бабушка не верила в то, что такие экстравагантные и дорогие сапоги кто-то купит. Но вот их, можно считать, уже купили, и я даже загорелась желанием побыстрее сообщить об этом бабушке.