Отец подготовил для мамы очень удобное мягкое кресло с высокой — выше головы — спинкой. Он положил на него диванные подушки и поставил перед ним скамеечку, чтобы мама могла вытягивать на нее ноги. Это кресло позволяло ей сидеть у окна и, отдыхая, смотреть на то, что происходит на улице. Теперь мы ели только за столом в кухне, чтобы не портить стол из красного дерева. Маме очень нравилась ее мебель и очень нравился ее дом, и она не променяла бы его даже на дворец.

После того как я позавтракала, убрала и вымыла посуду и помогла маме привести себя в порядок, я отправилась в обувной магазин. Часов в двенадцать я уже подошла к нему. Это было самое подходящее время для того, чтобы попытаться увидеть в нем девушку, которая, возможно, была Лаурой, потому что любая нормальная девушка стремится к тому, чтобы вечер у нее был свободным. К счастью, в магазине было много покупателей и мне удалось зайти в него, не привлекая к себе внимание продавцов. Несколько японцев покупали женские сумки — такие дорогие, что они лежали в витрине, запирающейся на ключ, — для жен, ждущих их дома, в Японии. Еще в магазине было несколько американских студенток, подбирающих себе товары подешевле. Дочь занималась этими студентками, а ее мать — японцами, уговорить которых что-то купить было гораздо легче.

На матери были высокие коричневые сапожки, искусственно состаренные, длинная юбка, похожая на ту, которая была на ней в прошлый раз, но только голубого цвета, и коричневый свитер из очень тонкой шерсти. Дочь была одета примерно так же, как и в прошлый раз, но на ногах у нее были потрясающие туфли на высоких каблуках. Американкам хотелось примерить такие же туфли, как у нее. Я медленно ходила между витринами, мысленно клянясь, что никогда не поддамся соблазну стремиться продемонстрировать своим видом, что я богата. Дочь разговаривала с американками по-английски, и произносимые ею звуки были такими же безупречными, как и лежащие на полках изделия. Голос у нее был тоненьким и приятным — как у девушек моего возраста, которые не пьют, не курят, не надрывают горло криком. У меня голосовые связки уже огрубели оттого, что частенько приходилось громко разговаривать на дискотеках. Ни я, ни мои подруги не привыкли говорить тихо. В моей жизни уже прошел период, когда мне приходилось громко ругаться, уже прошел период, когда во время наших игр в парке приходилось напрягаться для того, чтобы меня услышали среди лая выгуливаемых собак, уже прошел период, когда я покуривала черный табак и «травку» и пила алкоголь. Все это в моей жизни уже прошло, но мне «на память» об этих периодах остался низкий и хрипловатый голос — голос, который у Принцесски моего бывшего парня Матео не выработается никогда, как бы она ни старалась и какие бы «ирокезы» себе ни делала: иметь такой голос ей было попросту не дано. Девушка (возможно, Лаура) тоже была, как говорится, «сделана из другого теста». Она производила впечатление человека, всю жизнь ходившего не по обычному тротуару или полу, а по расстеленным под ее ногами шелковым платкам, причем не в обычной обуви, а в туфлях по сто тысяч песет за пару. Если она и в самом деле окажется моей сестрой, я только порадуюсь тому, что у нее такая замечательная жизнь. И моей маме — нашей маме — следовало бы об этом рассказать.

И вдруг, когда я краем глаза рассматривала девушку — рассматривала ее белую кожу, ее волосы, норовившие выскользнуть из-под черепахового гребешка, ее сережки с жемчугом, — ее мать, произнося слова с каким-то непонятным, почти иностранным акцентом, обратилась к ней:

— Лаура, ты помнишь, сколько стоит эта сумка?

Я правильно услышала? Лаура? Впрочем, очень многих девушек зовут Лаура. Возможно, мама уже прошла через это, а теперь и я вижу точно такой же мираж.

Когда Лаура слегка повернула голову в сторону матери, но ничего не ответила, та позвала ее во второй раз:

— Лаура!

Лаура, сказав «Извините!» покупательнице, с которой в этот момент разговаривала, подошла к матери.

— Сейчас посмотрим, — сказала она, заглядывая внутрь сумки. — Вот тут есть этикетка.

— А я и не заметила, — сказала мать, лишь слегка приоткрывая рот — по-видимому, она не хотела, чтобы кто-то увидел ее зубы.

Лаура вернулась на свое место за прилавком. Продавщицей она была, похоже, смышленой: ей удалось уговорить купить по три пары туфель студенток, которым после таких покупок придется довольно долго питаться одной пиццей.

Мать еще несколько раз подзывала ее к себе. У нее никак не получалось снять деньги с кредитных карточек клиентов. Попробовав это раз-другой-третий, она почувствовала, что нервы у нее сдают, и, наконец-таки обслужив японцев, сказала, что пойдет выпьет кофе. «Я уже больше не могу», — сокрушенно покачала она головой, накидывая на плечи самый красивый из габардиновых плащей, какие я только видала в жизни. Когда она выходила на улицу, подол платья слегка колыхался над голенищами ее сапожек.

На улице ждал парень, который был лет на тридцать моложе ее. На нем были штаны сиреневого цвета и высокие ботинки на толстой подошве, которые ему, наверное, подарила она. Поверх куртки был перекинут большой плечевой ремень, который, как мне тут же припомнилось, я видела в прошлый раз в этом магазине. На шее у него был шейный платок, а щеки и подбородок покрывала очаровательная двухдневная щетина. Она обхватила его рукой за талию, а он ее — за плечи, и они поцеловались в губы. На ее лице появилась счастливая улыбка. Они, продолжая обниматься, куда-то медленно пошли.

Лаура, просматривая какие-то чеки, резко дунула вверх, чтобы убрать прядь волос, норовившую упасть на глаза. Держа один из этих чеков в руке, она направилась к витрине, на которой лежали такие же сумки, какие только что продала ее мать. Взглянув на бирки, она сокрушенно покачала головой. Ее мать, похоже, сделала все не так, как следовало. Пощелкав по клавишам калькулятора, Лаура в сердцах швырнула на прилавок шариковую ручку, но тут же, спохватившись, осмотрелась по сторонам, опасаясь, не заметил ли этого кто-нибудь. Я сделала вид, что рассматриваю чемоданы «Луи Виттон».

В этот момент она заметила меня. До этого она была слишком занята магазином и своей матерью. Мать ее, похоже, пребывала в каком-то другом, своем мире, и это совпадало с тем, что рассказывала мне о ней в Эль-Оливаре бывшая балерина. У Лауры не было отца. Ее мать была либо веселой вдовой, либо веселой разведенкой, либо веселой незамужней женщиной. Но в любом случае веселой. Я подумала об этом с завистью, потому что, если бы моя мама вот так наслаждалась жизнью — пусть даже у нее и был бы роман с юношей, которому всего лишь двадцать с лишним лет, — она, вполне возможно, никогда бы не заболела. Впрочем, по правде говоря, мне вряд ли бы понравилось, что она не любит моего папу и заменила его мужчиной, которому под стать быть любовником не ее, а моим. А еще я позавидовала легкости, с которой Лаура воспринимает данную ситуацию. Ей, похоже, всего лишь хотелось, чтобы ее мать переживала за магазин — да и вообще за все остальное — хоть чуточку больше. Ей хотелось этого так же, как мне с четырехлетнего возраста хотелось, чтобы мама переживала за все хоть чуточку меньше.

Дочь была абсолютно не похожа по манере поведения на свою мать. В их внешности я тоже не заметила ничего общего. Лицо матери было худощавым, угловатым и полностью покрытым веснушками. Судя по цвету кожи в вырезе ее платья и по ее рукам, летом она целыми днями жарилась на каком-нибудь пляже. Нос у нее был широким и крупным, как у львицы, а взгляд — веселым и рассеянным. Все это являлось прямой противоположностью круглому лицу Лауры и ее голубым глазам, которые были открыты так широко, как будто ее пугало то, что она видит. И это казалось мне ужасным, потому что — как бы я ни пыталась это отрицать — они чем-то напоминали мне глаза отца.