Цвети стояла перед Башней, как перед виселицей, и по её гордым щекам текли слёзы – но губы не дрогнули, когда она преклонила колени перед Папским двором и отреклась от догматов своей веры, взамен поклявшись служить только Папской башне и никогда больше не скрывать свою природу; что бы ни случилось, она обязалась поступать на благо Города, продолжая линию Папесс, правивших до неё. Папский двор, не удержавшись от слёз потрясения, принял её присягу; Башни с восторгом и смирением утвердили пресвитера Цвети как семнадцатую Папессу Аль-а-Нура. В день своего восшествия на престол она отправилась в пещерный склеп под Башней и с великой нежностью поцеловала гроб своей предшественницы. И там, среди погруженных в тени комнат, объявила, что берёт имя мёртвой Папессы, Гифран, и звать её отныне нужно именно так.

Гифран II повела великую армию Драги Селести в тысяче одинаковых масок на Шадукиам и послала язык и груди Чёрной папессы в Халифат в серебряном ящике. Как отмечали генералы, во время похода, прежде чем отправиться на битву, новая Папесса всегда завязывала волосы семью узлами. То, что осталось от Ранхильды, она предоставила на суд Драги, которые поместили тело отступницы в точности посередине между Аль-а-Нуром и Шадукиамом, приковав его к земле золотыми цепями.

На пятьсот лет Халифат избавился от желания вмешиваться в вопросы престолонаследия.

Я к тому времени уже дремала, опустив голову на грубо сработанный стол и позволяя голосу Варфоломея омывать меня, как нежные волны омывают камни. Но Аль-а-Нур вырос во мне во всём многоцветии, и я ощущала острую тоску, когда он крутился в моём нутре, теплея. Все мои братья и сёстры ушли, я тоже наконец была готова – отчего бы мне не покинуть убогую хижину, где взгляд матери обжигает спину, куда бы я ни шла?

– Возьмите меня с собой, – прошептала я, вскакивая. Мои глаза вдруг засияли и сделались расчётливыми, как у голодного котёнка в снегу. – Возьмите в Аль-а-Нур, Хризантемовую башню и зелёные пруды под ивами. Там я стану такой же мудрой, как вы, вот увидите!

Я крепко сжала руку рассказчика, но потом увидела в его глазах изумление и позволила его мозолистым пальцам снова опуститься на наш стол.

Бад – так я уже звала этого брата про себя – вгляделся в меня, его глаза превратились в два осколка луны в шерсти кровавого цвета. Он посмотрел на Варфоломея и прошептал:

– И волк с пути её собьет…

– Что? – спросила я, прислушиваясь к их внезапно затихшим голосам. Но Варфоломей широко ухмыльнулся, дружелюбно вывесив большой язык из пасти.

– Ничего, моя дорогая, – вмешался Валтасар, тряхнув шерстью цвета льда, – просто отрывок из Писания: «Книга Падали», глава двадцать восьмая, стих десятый. Если ты отправишься с нами, выучишь его и многое другое. Разумеется, мы тебя возьмём – законы Башни запрещают нам отказывать искателям истины. Но, возможно, решать не только нам…

Широкая спина моей матери чуть подрагивала, но я не знала, плачет она от печали или от облегчения. Однако слёзы высохли быстрее, чем снег падает с сосновых веток на мёрзлую землю. Я подошла и положила свои руки ей на плечи, прижалась лбом к тёплой коже.

– Иди, – хрипло проговорила она. – Просто уходи. Если Звёзды пожелают, чтобы мы снова встретились, они укажут тебе дорогу.

Мать оттолкнула меня и вышла из большой комнаты, ступая тяжело, вперевалку. Я начала собирать еду для себя и моих новых братьев – нам был нужен хлеб для путешествия на юг.

– Я тебе не наскучила, милая? – Сигрида поёрзала на скамье. Ячейки сети унизывали её пальцы, как серебряные кольца. Уже давно миновал полдень, и болезненный свет северного лета расплескался над неподвижной, точно разбавленное молоко, водой у причала.

– О нет, – выдохнула Седка, и её бесцветные губы сложились в подобие улыбки. – Не останавливайся! Ты увидела Двенадцать башен? Ты встречалась с Папессой? Она была очень красивая?

– Не припомню, чтобы ты произносила так много слов за раз, девочка. Осторожнее, не то они начнут прыгать друг на друга и заводить детей! Тогда мы не сможем заставить тебя молчать.

Седка на миг застыла, а потом спешно отвела взгляд от Сигриды, будто её поймали за разглядыванием витрины, полной пирогов, и начала яростно вязать сеть дрожащими пальцами. Лицо Сигриды смягчилось, словно растаяло, – она на свой грубый лад пыталась подбодрить Седку:

– Милая, мне не довелось стать матерью, и я не знаю, как разговаривать с детьми, маленькими или взрослыми. Но не переставай улыбаться лишь потому, что мой длинный язык иной раз говорит что-нибудь не приукрашенное по краям, вроде кружевной скатерти. Будь со мной пожестче, и мы поладим.

Некоторое время они молчали, слушая, как скрипят и покачиваются корабли в порту, натягивая влажные канаты, которыми они были привязаны к причалу. Чайки орали высокими противными голосами, то и дело падая на мелководье за жирной розовой рыбой. Серебристые волосы Седки отяжелели от сырости; пряди, падавшие ей на спину, завились. Наконец Сигрида опять заговорила, не переставая работать и даже не замедлившись:

– Что касается великого Города, я и впрямь отправилась далеко на юг – прочь из белой пустоши, через поросшую скудной растительностью пустыню, где не было воды, и через долины, где виноградные лозы давали плоды размером со сливу. Псоглавцы будто не знали усталости, красные капюшоны защищали их от бурь и солнечных ожогов, в то время как у меня было лишь платьице и старый драный шерстяной плащ.

Мы с братьями – как выяснилось, их объединяла не только вера, но и кровное родство – довольно быстро подружились. Они часто говорили о доме и других щенках из помета, которые мирно возделывали поля и знать не знали о теологии. Валтасар лучше всех умел болтать, часто подхватывал и договаривал наши фразы, словно ему не терпелось узнать, чем они заканчиваются. Варфоломей был самым благочестивым и добрым, охранял меня, как пастух любимую овечку, читал наизусть из «Книги Ветви» и «Книги Падали» (хотя так и не объяснил значение странной фразы, обронённой дома за столом). Он предупредил, что я могу выбирать любую Башню, когда мы прибудем, и обещал, что разнообразие религий будет подобно пиршественному столу, который ломится от блюд. Бад был нашим шутом, щекотал меня и учил бороться, игриво захватывая, когда я плохо защищалась. Не понадобилось много времени, чтобы они стали единственными звёздами в моём маленьком небе.

Наша четверка шла по дорогам, куда бы те ни вели, и ела то, что попадалось в изобилии – виноград и яблоки, иногда творог с проезжавшей мимо телеги, но не мясо, разумеется. Кинокефалы заверили меня, что они великолепные охотники, с сильными мускулистыми человечьими ногами и челюстями, способными схватить птицу на лету, так что она и песню допеть не успеет. Но делать ничего подобного они не собирались. Однажды, когда вокруг раскинулась пустыня, точно сброшенное платье, вышитое полынью и пыльной галькой, Бад в ужасной печали принёс мне тощего зайца, умершего от жары. Он не хотел, чтобы мясо пропало, а я сильно изголодалась. Я ведь выросла на лисятине и тюленьем жире, пустыня была жестока к моему юному телу. С желтыми глазами, полными слёз, он положил зайца мне на колени и закрыл ему глаза, словно и это маленькое существо было ему братом.