– Не переживай, – резко ответила Седка, стряхивая её руку. – Плакать не стану. Ты сказала правду, я знаю.

Сигрида одарила седоволосого ребёнка долгим взглядом, медленным и оценивающим, – так ювелир изучает потемневший от времени сапфир.

– Это ещё надо поглядеть. Когда я была молода и красива, мне казалось, что я знаю правду. Думала, всегда буду бегать так быстро, как захочу, и моей любимой едой будет тюлений бок да пеликаньи яйца. Потом мир изменился, и я повзрослела. Теперь ничего не знаю. – Сигрида выпрямилась и опять запустила короткопалые руки в сеть. – Я расскажу тебе историю своей юности, если хочешь. Это поможет не скучать за работой.

Седка кивнула, желая услышать что-нибудь, чтобы отвлечься от холода, который превращал пальцы в сталактиты, и от мёрзлой ночи, которую ей предстояло провести скорчившись в пустом и холодном корпусе корабля.

Когда я только-только стала женщиной и кровь ещё кипела в моих жилах, заливая щёки скорым румянцем, я страстно желала покинуть мёрзлые пустоши, где жила моя семья. Там меня ничто не держало. Мои братья и сёстры выросли и посвятили себя храму или фермерству, а моя мать не смотрела в мою сторону, надеясь, что и я покину дом. Но я медлила – в том заснеженном краю оставались вещи, которые я любила, и мне было боязно отправляться в мир.

Однажды весной, когда лишайник отрастил зелёную бахрому и сделался упругим, в нашу деревню прибыли монахи. Чужестранцы для нас священны, поэтому их приняли без лишних вопросов. Моя мать вытянула жребий на то, чтобы дать им приют, и так вышло, что три брата ели, беседовали и спали под нашей крышей, покрытой слежавшимся снегом.

Поначалу они не снимали тёмно-алых капюшонов, бормотали благодарности и неуклюже кланялись, когда мы подавали им ужин из почти сырого лисьего мяса и пластов лишайника. Меня мучило любопытство, свойственное всем девушкам моего возраста, я заглядывала под их капюшоны во время ужина, пытаясь хоть немного разглядеть лица. Наконец средний брат выпрямился, отбросил верхнюю часть рясы с лица и уставился на меня мутно-желтыми глазами.

– Ты это хотела увидеть, малышка? – прорычал он. Действительно прорычал, потому что у монахов были тела крепких мужчин, а на плечах сидели огромные песьи головы с вытянутыми челюстями, меж которыми, как внутри колоколов, виднелись языки. Шерсть у них была густая и длинная; она падала на плечи, грубо подстриженная, как бороды горных мудрецов. У одного брата шкура синевато-белая, у другого – чёрная, местами коричневая, а последний был глубокого красно-золотистого цвета, будто шевелюра юной девушки. Но глаза у всех троих были холодные и суровые, цвета старых мхов, серых и золотых одновременно.

Я разинула рот от изумления, но это лишь заставило гостя рассмеяться, и его смех напоминал скрежет камней.

– Мы не волки-оборотни, милая, если вдруг ты подумала об этом, – сказал рыжий пёс, ухмыльнувшись. – Мы кинокефалы, псоглавцы[9]. Это совсем другое.

– Мяса не едим, кстати говоря, – заметил белый, указывая на свою тарелку, где лежал нетронутый розовый ломоть лисятины.

Моя мать тотчас же рассыпалась в извинениях, до смерти перепугавшись, что заставила их согрешить, – некоторые мои братья и сёстры посвятили себя церковному служению, и матушка была весьма осторожна в деликатных вопросах веры. Средний – явно кто-то вроде вожака стаи – посмотрел на неё своими водянистыми глазами и сказал успокаивающе:

– Нет-нет, мясо нас не оскорбляет, мы просто его избегаем. Удел просветлённых – не питаться едой, что была живой… Я себя едой не считаю, так почему же подобный жребий должен постигнуть иные существа? Впрочем, наш орден довольно строг. Мы уж точно не станем требовать от наших хозяев осведомлённости в Писании – особенно в тех случаях, когда ведём себя невежливо и не предлагаем ничего взамен. Но мы всё же с особой тщательностью соблюдаем духовный… этикет. В этих краях верований немало. Некоторые не допускают, чтобы священный гость говорил о себе или вообще говорил. Другие не позволяют произносить имена, пока трапеза не окончена. Так как мы почти доели то, что нам позволено есть, я начну. Я Варфоломей, а это мои братья. Валтасар, – сказал он, указав на синевато-белого кинокефала, – и Бадмагю[10],– на рыжего. Повернувшись ко мне, он лукаво прибавил: – Но ты можешь звать его Бад. Все его так зовут. Мы принадлежим к Ордену алого капюшона, и под капюшоном мы едины. – Тут все трое изящно сложили руки и шепотом прочитали некую молитву.

Потом Валтасар перехватил нить разговора и, шипя сквозь длинные зубы, сказал:

– Мы направляемся домой, в Аль-а-Нур, Град пресветлый, в Хризантемовую Башню. Мы послы, коим было предписано остановить великий разлад. Теперь, исполнив свой долг, можем вернуться в Башню, где появились на свет.

Наверное, тогда я казалась сущим ребёнком, сидевшим у их ног с глазами-блюдцами и открытым ртом и пробовавшим незнакомое слово на вкус, как пряный пирог: Аль-а-Нур. Мать глядела на меня с подозрением, но я её не замечала. Я умоляла рассказать о городе, который в моём сердце уже стал святейшим из всех, что когда-нибудь пребывали на земле.

– Ты в самом деле никогда не слышала о Городе двенадцати башен, девочка? – Варфоломей погладил свою шерсть, точно бороду, с изумлением глядя на меня. – О Престоле Папессы, Рождённой в порфире, и о Миропомазанном граде, что сияет будто летняя звезда?

– Никогда! – воскликнула я срывающимся голосом.

– Что ж, хорошо. – Он коротко рассмеялся и выпрямился с видом учителя, готового начать урок. – С позволения твоей доброй матушки, я расскажу о Грезящем городе, пребывающем среди ангельских сфер.

Слушай, дитя, и я расскажу тебе про Аль-а-Нур, где стоят Двенадцать башен, Миропомазанный град. Основан он был тысячу лет назад, в семьсот пятьдесят третьем году Второго халифата. Башни покоятся на фундаменте из литого агата и порфира, заострённые окна высечены изящными арками. Чистые зелёные пруды выкопаны в глинистой земле, рядом высажены тамаринды и пальмы, ивы и берёзы с бледной корой. По акведукам бежит свежая вода, она же бурлит в фонтанах из серебра и стекла. Дороги устроены кругообразно, согласно доске для нашей священной игры ло-шэнь, названной в честь речной богини[11], которая оградила своими водами благословенный Град. Они вымощены лазуритом и бирюзой, коих в близлежащих горах обширные залежи – даже сегодня эта брусчатка сияет глубоким синим светом.