(видимо до тех самых пор, когда вся страна вместе с избранными историей и высшим провидением советскими гражданами, не улетит куда-нибудь на другую планету на тяге этой переработанной торфяной жижи).

Так как процесс всех этих химических превращений был потенциально опасен и мог привести к экологической катастрофе в радиусе нескольких десятков километров вокруг в случае аварии, завод решили построить подальше от крупных городов, номенклатурно не беря в расчёт население нескольких окрестных сёл и деревень. Что такое жизни тысячи человек в сравнении с научным прогрессом?! В советском союзе жизнь человека была ценна только со статистической точки зрения. В нашем селе решили создать всю необходимую базу для успешного функционирования предприятия: НИИХП (научно-исследовательский институт химических преобразований), школа, детские сады, кинотеатры, магазины. И уже начали приезжать люди, строиться жильё и инфраструктура, проводились исследования и изыскания местности, социологические, психологические и картографические исследования… как вдруг вся кампания по реализации данного проекта внезапно начала сворачиваться, даже и не успев полностью развернуться, оставив нам память о ней в виде недостроенного здания НИИ, фундамента главного цеха будущего завода и нашей школы, которую, по невероятной расторопности застройщиков, успели достроить полностью.

Однако приехавшие люди в количестве около двух тысяч человек, оставшиеся по прихоти властей предержащих без работы и перспектив, по многим – чаще всего только им одним известным причинам – не пожелали возвращаться туда, откуда приехали. Уехало пару сотен человек, многие из которых имели семьи в других городах. Остальные в основном были выпускниками вузов и техникумов, проявившие энтузиазм сродни тому, что в своё время проявили строители БАМа, и остались «поднимать село», пустив корни, обзаведясь супругами как из местных, так и из своих же соратников по несчастью. Однако все знали, что несмотря на лозунги партийных деятелей о выдающемся энтузиазме советских людей, бросающих всё ради светлого будущего их страны, в каждом приехавшем сюда человеке, как за крашеной яркими коммунистическими красками стеной советских идеалов, пряталось чаще всего простое и неподкупное никаким идеалам человеческое несчастье.

К числу таких «пришлых» относились и мои родители. Отец, как мне рассказывали, когда я был маленьким, в своё время закончил строительный техникум и приехал строить завод, а мама приехала после окончания культпростветучилища работать в местную библиотеку, значительно расширившуюся из крохотной сельской читальни масштабом в одну комнату в просторное отдельное здание.

Как бы то ни было, а жизнь надо было продолжать, тем более что село наше получило хорошую дотацию от властей в связи с резким приростом населения. Для новоприбывших, «беженцев», как называл их мой отец, построили за пару лет несколько панельных пятиэтажных домов и несколько десятков частных, которые подарили образовавшимся из новоприбывших работников семьям. Такой частный дом получили и отец с матерью. Экономику поддержали колхозной дотацией на расширение, строительством лесопилки и небольшого завода по производству кормов для скота, таким образом предоставив достаточное количество рабочих мест для тех, кто остался. Таким образом власти откупились от неотвратимого общественного скандала, связанного с недостроенными воздушными замками советской экономики.

Школу же достроили. Около шести лет она стояла полупустая, поддерживаемая лишь дотациями из областного центра и энтузиазмом местных педагогов, состав которых был обновлён, пополнившись десятком приехавших поднимать село педагогов. Теперь наши сельские власти кичились тем, что в нашем селе – которое теперь называли посёлком городского типа – с населением около трёх тысяч человек теперь есть самая большая в области школа.

Мои родители мало чем отличались от чьих-либо других. Иногда мне казалось, что главным их приоритетом в жизни было стремление жить как все – не лучше и не хуже – чтобы, с одной стороны, не попасть в число неудачников, вынужденных влачить жалкое нищенское существование, а с другой стороны, не стать выскочкой и не выделиться на фоне остальных какими-то своими действиями или взглядами. Такое представление о жизни, как о стандартизированном конвейерном товаре, сложилось у них, вероятно, из смеси советской уравнительной идеологии и христианского мировоззрения, наложенных в определённой пропорции друг на друга. Это срединное существование наложило и на меня свой отпечаток, потому очень долгое время я не представлял себе, как можно жить иначе, а тех, кто стремился к чему-то большему, я ненавидел из-за их стремления быть не наравне со всеми. Это уравнительное и местами унизительное отношение повлияло, я думаю, на меня ещё и в том отношении, что из смеси конформизма и родительской отстранённости я к подростковому возрасту начал чувствовать себя не в своей тарелке, а собственное уединение уже тогда начало давить мне на плечи нестерпимой тяжестью одиночества. И, как любой ребёнок, воспитанный собственными мыслями, а не окружением, я всё больше проваливался в его неощутимые объятья.

Больше всего, вероятно, мои родители боялись общественного осуждения, а именно того, что все соседи, собравшись на скамейке возле нашего дома, начнут дружно обсуждать их недостатки, показывать пальцем и сочинять разного рода байки и сплетни про них. Это мировоззрение обусловило то, что я боялся хоть в чём-то быть непохожим на остальных, и уж тем более чем-то выделяться на их фоне. Остракизм со стороны окружающих и репутация «странного», рождённые желанием проявить свою индивидуальность, пугали меня до тошноты и ужаса. Когда я давал волю своей свободе и проявлениям своей фантазии, я испытывал ни с чем не передаваемые приятные ощущения наполненности и исключительности, которые, однако, по общепринятой методологии, считал греховными и неуместными в повседневном обиходе, как секс или курение. После таких выходок мне частенько снились страшные сны о том, как все мои друзья переставали здороваться и общаться со мной, смеялись за моей спиной, тыча пальцем мне вслед. Я просыпался в холодном поту, и этот страх подспудно оседал во мне слоем прилежности и конформизма, который я считал абсолютно нормальным состоянием нормального человека, а смелые идеи и взгляды, дающие повод смотреть на меня с усмешкой, подавлял в зародыше.

Я занимался тем же, чем занимаются другие, имел те же увлечения, слушал ту же музыку, смотрел те же фильмы и сериалы по телевизору, одевался по заведённой кем-то моде, так же как все проводил свободное время на переменах, и больше всего боялся быть оставленным всеми, потому что не представлял себе, что буду делать наедине со своим одиночеством. Однако было одно занятие, помимо разговоров с моим дорогим скворечником, которым я занимался втайне от всех, опасаясь того, что все мои знакомые сочтут меня «не своим». За это занятие я, бывало, ругал сам себя, однако ничего не мог с собой поделать. Я читал. Пару раз в неделю я засиживался