товарищем. Даже Петро, главный деревенский дебошир, не смел никогда сказать ничего плохого Василичу в лицо, лишь изредка посмеиваясь над его странным нелюдимым характером, когда тот отказывался с ним выпить, на что Василич лишь добродушно улыбался своей всепрощающей улыбкой пророка. Подобная репутация "хорошего парня" послужила надёжной основой для того, чтобы на него обратила внимание первая деревенская красавица, уставшая от однообразия пьяных зазывал.

В общем, репутация Василича в деревне была репутацией отшельника, немного чужого, но всегда такого необходимого окружавшим его людям, поэтому и близкое общение с ним сулило лишь зачисление в категорию "странных", к которой принадлежал он сам.

– Василич, ты? – негромко спросил я, чтобы не напугать, хотя и так уже узнал его.

Лицо Василича резко поменяло выражение, таинственная зачарованная улыбка исчезла, обнажив растерянность и страх. Он резко испуганно обернулся, а, увидев меня, огляделся по сторонам, будто испугавшись, что его застукали за каким-то непристойным занятием.

– Фу, ты, Колька, напугал! – облегчённо произнёс наконец Василич после того, как убедился в отсутствии угрозы со стороны "лишних глаз", и его лицо вновь обрело привычную для всех добродушную улыбку.

– Ты чего тут, Василич? – подозрительно спросил я.

– Да так… Вот, воздухом дышу!

Я видел, несмотря на темноту, как глаза Василича растерянно и застенчиво забегали по сторонам.

– А то тебе в селе воздуха не хватает?! – поддразнил я его и дружелюбно засмеялся.

Василич тоже добродушно рассмеялся, но ничего не ответил на мою такую остроумную – как мне казалось – шутку.

– Случилось чего, Василич? – спросил я уже серьёзно.

– Да нет, с чего бы?! Просто сижу думаю. А ты-то чего тут?

– Гуляю просто. Спать не хочется. Завтра никуда вставать не надо… Красиво-то как, а?! – посмотрев вверх, сказал я.

Василич сделал вид, будто видит звёзды первый раз в жизни.

– Да, ничего, – ответил он и благоговейно посмотрел на чёрное необъятное небо.

По всему было видно, что Василич слегка стеснялся проявления своих эстетических чувств на людях, многие из которых даже и не понимали смысла слова "эстетический", поэтому старался скрывать их. Вероятно, он опасался, что подобного рода откровения, столь непривычные для черствых деревенских душ, способствуют ещё большему отдалению его от окружающих, что он воспринимал, несмотря на показное равнодушие, очень болезненно. Или же просто он окончательно уверовал в то, что его взгляды на жизнь не разделяет никто из его близких, поэтому боялся лишний раз показаться смешным.

– А ты что же, на звезды любоваться любишь? – с оттенком подозрения и с показной насмешкой в голосе спросил Василич.

– "Любоваться любишь"! – усмехнулся я этой бросающейся в уши тавтологии, на что Василич никак не отреагировал. – Ну, бывает и любуюсь. Чего же тут преступного?!

– Верно!..

Василич явно замешкался с реакцией, пытаясь уловить возможный сарказм в моём ответе, но, убедившись в моей искренности, прямо-таки расцвёл.

– Верно, да! – твёрдо сказал он. – Ничего преступного!

Василич улыбался уже не обычной напускной улыбкой, а буквально светился счастьем, подобно блестевшим высоко в небе звёздам. Он будто получил только что какое-то подтверждение своим давно вынашиваемым мыслям, до которого сам не додумался лишь самую малость.

– Ну садись, Коль, садись!.. – нетерпеливо сказал он, подвинувшись на скамье и освобождая мне место рядом.

Василич в тот вечер необычно много даже для самого себя улыбался и смеялся, когда мы по очереди делились с ним впечатлениями от созерцания бездонного космического пространства. Было видно, что ему очень не хватало человека, которому бы он мог открыть то, что чувствовал в такие моменты, которому мог бы свободно выговориться, с трудом, впрочем, подбирая слова, используя для выражения чувств в основном междометия, и стесняясь оттого, что не мог подобрать слов для того, чтобы выразить эти свои эмоции. Василич сразу принял меня как человека схожих взглядов и с тех пор берег нашу дружбу как самое ценное сокровище, боясь потерять её, потому что в этом случае не имел бы надежды отыскать её вновь.

Со всем остальным миром наше село соединяли две дороги, одна из которых ещё сохранила некое подобие твёрдого покрытия, а другая изначально была грунтовой и, на взгляд местных властей, не нуждалась ни в каких усовершенствованиях. Она вела куда-то на север через бесконечные просторы степи, сливаясь через пару десятков километров с просёлочной асфальтовой дорогой, которая в свою очередь ещё через двадцать пять или тридцать километров впадала в большое шоссе. Думаю, что такая удалённость от основных транспортных артерий и крупных населённых пунктов была основной причиной того, что та часть населения нашего посёлка, что считали себя его коренными жителями, никогда не покидала его пределов более чем на пятьдесят километров. Автобус до районного центра, откуда уже можно было добраться до областного, ходил два раза в неделю, однако желающих уехать на нём было не много. Теперь я понимаю, что эта самая удалённость и послужила причиной для развития у местных жителей жуткого страха перед чем-то новым, будь то новые люди, новые места или возможность какой-то новой жизни.

С южной стороны недалеко от деревни был большой овраг, внизу текла небольшая речка. На другом берегу, сразу по окончании течения воды, начинались бесконечные лесные просторы, а так как на нашем берегу лесов не было вообще, то эту маленькую речушку я воспринимал как границу между двумя огромными царствами – царством леса и царством степи – спорившими между собой за территорию. Трудно было поверить, что такая скромная по размерам речка столько веков, а может быть и тысячелетий, служила пограничником, который, однако, не служил ни той, ни другой стороне. Она была неподкупным стражем, в задачу которого входило молчаливое безоговорочное разделение двух миров между собой без права вторжения на чужую территорию с той или другой стороны. Трудно было поверить и в то, что такая крохотная по масштабам местности речушка смогла, пусть и с течением веков и тысячелетий, создать такой огромный обрыв высотой около сотни метров. Наш берег был значительно выше, поэтому казалось, что где-то внизу, по дну реки, проходит разлом земной тверди, и две тектонические плиты, каждая со своим миром на поверхности, сходятся именно здесь. В этой битве двух царств, видимо, в своё время победила степь, и теперь горделиво возвышалась над лесным царством – соперником, побеждённом в длительной многовековой войне.

Учитель географии в нашей школе всё то время, что преподавал у нас этот предмет, твердил о том, что наш ландшафт и наши природные условия уникальны, что нам выпали карты жить на границе двух природных зон, и что он, будучи заядлым путешественником, поколесившим в