Детские психологи скажут вам, что дети, которые чувствуют себя защищенными, которые знают, что их любят и ценят, чаще других проверяют границы на прочность. Послушание в большей степени является признаком смирения с враждебной ситуацией, в которой оказался ребенок, а не признаком хорошего поведения. А вот протест против установленных контролирующими взрослыми, родителями и учителями правил, кажущихся ребенку спорными, и протест против возлагаемых на него ожиданий помогают ему понять, во что он верит и кто он на самом деле.

Детские психологи скажут вам, что дети, которые чувствуют себя защищенными, которые знают, что их любят и ценят, чаще других проверяют границы на прочность.

Будучи старшей из пяти девочек, я первая начала нарушать границы, установленные родителями. По выходным я должна была возвращаться не позднее полуночи, но регулярно опаздывала, а родители столь же регулярно уличали меня и наказывали домашним арестом. Сидя в своей комнате, я обменивалась записками со своей подругой, жившей по соседству. Дома стояли так близко, что мы смогли придумать, как передавать сообщения из окна в окно. Мы посылали их друг другу, прикрепляя бельевыми прищепками к веревке. Так время в заточении текло чуть быстрее.

Когда приключений хотелось совсем уж нестерпимо, я тайком выскальзывала из дома, пока родители спали.

С июля по август многие из моих друзей собирались в плавательном клубе городка Аппер-Морленд. Клуб был спасением от безжалостного летнего солнца для всех, у кого была возможность стать его членом. Но семья моей подруги Сьюзан и моя к таковым не относились. Иногда нас приглашали как гостей, но это лишь служило напоминанием о том, что нас не особо ждут в этом подростковом пригородном раю. И мы со Сьюзан решили пробираться туда тайно.

В условленное время, глубоко за полночь, я на цыпочках спускалась вниз по лестнице, выскальзывала из дома и шла полмили до дома Сьюзан. Она выходила мне навстречу, и мы шли еще около полутора миль до плавательного клуба. Фонарей не было, кругом темно, хоть глаз выколи. Мы шагали по все еще теплому тротуару и иногда прятались от проезжавших мимо машин, опасаясь, как бы какие-нибудь добрые самаритяне или похитители детей не захотели подвезти двух заблудившихся тринадцатилетних девчонок. Чтобы попасть в бассейн, нам нужно было перебежать через многополосное шоссе Pennsylvania Turnpike, по которому мчались машины на скорости шестьдесят миль в час. Теперь мне просто не верится, что мы делали это: две девочки, одни, в три часа ночи перебегали через оживленную автомагистраль. Оказавшись в клубе, мы преодолевали последнее препятствие: перелезали через высокую сетчатую ограду. Но в итоге бассейн был весь наш! Целый час мы весело плескались, и никто не мог нам ничего запретить. Потом мы лезли обратно через ограждение и снова в темноте шли домой. Родители спали так крепко, что ни разу меня не застукали – и это очень хорошо, потому что иначе меня бы посадили под домашний арест навсегда.

Когда я была подростком, отец ужасно меня бесил. Он был строгим родителем, сторонником жесткой дисциплины, перед которым стояла незавидная задача: «построить» пятерых дочерей. Бывало, мама сердилась на нас настолько, что повышала голос, однако, всего через несколько минут мы все уже смеялись. Но когда был зол папа, он кричал по-настоящему. Я сталкивалась с ним лбами чаще других, не только потому, что была старшей, но и потому, что мы с ним очень похожи: волевые, иногда слишком категоричные. Мы многого ждем от людей, которых любим, но еще большего мы ждем от самих себя.

Я часто повторяю, что наши отцы – это наши первые герои, и для меня все именно так. Я хотела, чтобы он одобрял меня, и много работала, чтобы произвести на него впечатление. Когда я сказала, что планирую поступать в колледж, отец поинтересовался: «В какой?» Когда я сообщила о магистратуре, он спросил: «Что ты там так долго изучаешь?» Бывало, я чувствовала, что его ожидания относительно меня слишком высоки. Но, когда я в сорок семь лет пробежала марафон, отец был первым, кому я позвонила. Заставить его гордиться собой было здорово. Он не был щедр на похвалы, но, услышав от него «молодец!», мы знали, что заслужили это.

Мы с отцом любили друг друга, но все равно регулярно ругались, особенно когда я была подростком.

Мы с отцом любили друг друга, но все равно регулярно ругались, особенно когда я была подростком. Когда он был по-настоящему расстроен, то называл меня «бесчувственной рыбой». Сейчас я улыбаюсь, вспоминая об этом, а тогда подобные слова не казались мне смешными, и я делала все возможное, чтобы вернуть его расположение.

Когда мама была беременна близнецами, она платила мне четверть доллара за глажку, потому что ей было тяжело стоять. Я тщательно гладила всю одежду, а когда черед доходил до папиных трусов, брала пульверизатор с крахмалом, зная, что из-за такой обработки у него будет сыпь в интимных местах. Какое-то время я так мстила отцу, но потом мама меня разоблачила и положила этому конец.

Я начала курить, когда мне было около пятнадцати, и иногда делала это прямо в своей спальне, сидя у окна. Родители курили в доме, и поэтому я не переживала, что кто-то почувствует запах. Сигареты и пепельницу я прятала под кровать, где также хранились «грязные» романы. Это было отличное место, пока однажды днем в поисках какой-то вещи папа не вошел в мою комнату…

Я с ужасом наблюдала, как, присев на корточки, он заглядывает под кровать и вытаскивает оттуда пепельницу. Потом он выпрямился, посмотрел на меня и спокойно спросил:

– Ты курила?

– Да, – ответила я.

Он был спокоен, даже слишком. Я знала, что ничем хорошим это не кончится.

– Идем со мной на заднее крыльцо, – произнес он, повернулся и вышел из комнаты.

Я последовала за папой на крыльцо и села за столик, дрожа от страха.

– Я не хочу, чтобы ты курила, – сказал он мне. – Это ужасная привычка.

Потом он протянул мне три сигары.

– Ты их выкуришь, и я хочу, чтобы ты затягивалась.

Я молча смотрела на отца.

– Давай, – сказал он и вставил первую сигару мне в рот.

После первой затяжки я закашлялась – легкие протестовали, дым был густой и отвратительно сладкий. Отец стоял надо мной, скрестив руки на груди. Когда я наконец смогла вздохнуть, он сказал:

– Продолжай.

Я вновь затянулась, и моя грудь снова содрогнулась от жестокого кашля. Когда я докурила первую сигару, мои легкие горели, в горле саднило и я чувствовала, что заболеваю. Но оставалось еще две.

Каким-то образом я смогла выкурить все три сигары. Однако, как только закончилась третья, я метнулась по лестнице в ванную, и меня вырвало, причем неоднократно. Я была такой бледной и жалкой, что отцу стало не по себе. Он подошел, с опаской постучал в дверь