— Да, конечно, — сказал Бестужев.

Ситуация ему решительно не нравилась. С какой стати некийнеизвестный богач и филантроп решил с места в карьер окружить заботой одного изспасенных с «Титаника», причем даже не соотечественника, не немца — австрийца?По невероятной доброте душевной озаботился судьбой хлебнувшего горя молодогочеловека? Такое встречается только в романах — а в жизни за подобнымиповоротами событий всегда что-то кроется, порой вовсе даже не благородное.Интересно…

— Это надо понимать так, что именно герр Виттенбахраспорядился перевезти меня сюда? — спросил он осторожно.

— О да! Я не знаю всех подробностей, но он отдал именнотакие распоряжения, которые были немедленно выполнены. Золотое сердце у герраВиттенбаха, он столько делает для немцев Нью-Йорка, для общины…

Услышав звук распахнувшейся двери, она замолчала и с самымпочтительным выражением лица прямо-таки вытянулась по струнке на манерпрусского гренадера. Бестужеву даже любопытно стало — нешуточное уважение ейвнушает неведомый герр Виттенбах… Припомнив, что он, собственно, не какой-топризреваемый из милости бедолага, а инженер с европейской известностью,Бестужев постарался придать себе вид не вызывающий, но достаточно независимый —насколько это возможно для человека в унылом больничном халате и разношенныхпантофлях на босу ногу. И с любопытством уставился на дверь.

Да, это, безусловно, персона!

Вошел человек довольно пожилой, осанистый, с апоплексическикрасным лицом, густыми седыми усами, в отлично сшитом, весьма консервативномкостюме из дорогого сукна, с массивной, едва ли не в аршин, часовой цепочкойпоперек жилета в мелкую серую полоску. В одной руке он держал шляпу, в другой —пухлый кожаный портфель — каковые предметы, в секунду окинув взглядомпомещение, непринужденно положил на больничную тумбочку.

Фройляйн Марта взирала на него с несказанным почтением, да иБестужев оценил загадочного незнакома должным образом. Тот ничуть не чванился,не задирал носа — но от него издали веяло той спокойной, властной уверенностьюв себе, что свойственна людям, достаточно давно пребывающим на вершинеобщественной пирамиды. Уверенностью человека, прекрасно знающего, что одногоего слова или небрежного мановения пальца достаточно, чтобы, пользуясь словамиклассика, пришли в неописуемую поспешность сорок тысяч одних курьеров.«Серьезный дядюшка», — подумал Бестужев. Ему встречались подобные средисибирских миллионщиков — но тем была свойственная этакая чисто российскаянепосредственность, удивляющая иностранцев. А загадочный герр Виттенбах былпо-европейски основателен.

Через секунду на лице вошедшего расцвела самая обаятельная идружеская улыбка, он двинулся к Бестужеву, форменным образом раскрыв объятия.Бестужев вежливо поклонился.

В самый последний миг, однако, незнакомый решил неуподобляться героям сентиментальных романов: всего-навсего взял Бестужева заплечи и встряхнул, самую чуточку, крайне деликатно, что было вполне по-мужски,выражало сочувствие и ободрение. Отступив на шаг, присмотрелся:

— Да, хотя доктор Земмельгоф и заверяет, что с точкизрения медицины вы совершенно здоровы, Лео… позвольте вас так называтьпопросту, я ведь нам в отцы гожусь… вид у вас тем не менее изрядно осунувшийся.Вполне понятно, если вспомнить, что вам пришлось пережить… — онпередернулся без всякого притворства. — Ледяная пучина, геенна сущая,сотни погибших… Эти англичане, чтоб их черт побрал… На германском пароходе, яуверен, ничего подобного не могло случиться. Это же так очевидно с точки зрениянемецкого порядка: число мест в спасательных шлюпках должно соответствоватьчислу пассажиров… Эти англичане, заносчивые и самовлюбленные…

— О да, — сказал Бестужев, тоже с искреннимчувством. Один бог ведает, как там обстоит на море с хваленым немецкимпорядком, но в любом случае английские пароходы вызывали отныне у него стойкуюидиосинкразию. Не везло ему на английские пароходы, сначала «Джон Грейтон»,потом «Титаник»…

— Что же мы стоим?

Немец не вкладывал ни во взгляд, ни в скупой жест никакихособенных эмоций, он попросту повел глазами, сделал незначительное движениерукой — но фройляйн Марта, почтительно подставив ему шаткий больничный стул,сделала книксен и проворно покинула палату.

Бестужев тоже сел, повинуясь тому же скупому жесту.

— Мое имя Конрад Виттенбах, и я, смело можно сказать,пользуюсь некоторым влиянием в немецкой общине Нью-Йорка, — непринужденносказал гость. — Еще до того, как были опубликованы списки уцелевших ипогибших пассажиров «Титаника», наши люди озаботились судьбой плывших на немнемцев — святой принцип землячества и крови, вы же понимаете… Вы — подданныйавстрийского императора, но немец всегда остается немцем, верно?

— О да, — сказал Бестужев.

— Очень быстро в списках уцелевших обнаружилось вашеимя, и я, узнав, куда вас поместили, велел перевезти вас сюда. Нет, я не хочусказать, что госпиталь Святого Бернарда так уж плох, но он, так сказать,общедоступен. Мне подумалось, что здесь, в больнице немецкой общины, средиединоплеменников, вы будете чувствовать себя не в пример лучше.

— О да, — сказал Бестужев. — Я вам такблагодарен…

— Пустяки, — сделал энергичный жестВиттенбах. — Германец для германца в черный день… Забыл, как там дальше вэтом стихотворении, но это и неважно, пожалуй… Я был так рад узнать, любезныйЛео, что вы уцелели! Мы здесь о вас наслышаны, не удивляйтесь. Дело даже не втом, что умный предприниматель должен следить и через океан за развитием наукии прогресса в Европе. Как немец, я еще обязан не упускать из виду любыепроявления германского гения, в любых областях. А вы — гений электротехники. О,не делайте столь смущенного лица! Скромность, конечно, украшает человека, но ицену себе нужно знать, хс-хе. Принижать себя тоже не годится. О вас шумелаевропейская пресса, мы здесь ее читаем…

Он расстегнул свой портфель, извлек целую кипу тщательносложенных газетных вырезок, большей частью предварявшихся огромными заголовкамисенсационного содержания. Иные из этих вырезок и Бестужев читал в Петербурге, вГенеральном штабе, готовясь к поездке в Вену, — кто же знал, что поездкаокажется столь длинной, приведет его на другой конец света да вдобавок еще и незавершилась…

— Надобно вам знать, что я не инженер, не ученый и кэлектротехнике имею, как бы это выразиться, косвенное отношение, —доверительно продолжал Виттенбах. — Больше вам скажу: я до сих пор не могууразуметь, что это за штука такая — электричество. Для меня оно имеет что-тообщее со сказочными чудесами наподобие волшебных мечей или другой какойколдовской утвари — нечто невидимое, неописуемое, струящееся по проводам,моментально дающее о себе знать, стоит повернуть выключатель или рубильник…Когда я был мальчишкой, все это только начиналось, но смотрите, какой размахприобрело — трансконтинентальный телеграф, электрическое освещение, даже электрическиеавтомобили… Впрочем, вам-то что рассказывать, вы ведь специалист…