– И кто бросает столько вещей? – спросила за ужином мама, говоря о добыче, которую я притащил домой, а отец сказал в ответ, что она ничего в этом не смыслит и что ей следует помалкивать и благодарить Господа.

– Я благодарю Господа, что он живой и здоровый, и хочу, чтобы он таким оставался, – сказала она ему.

– Думаешь, он похож на человека, который станет заниматься опасными делами? – спросил он.

Лутек согласился, что это качество было во мне лучше всего: я совершенно не походил на любителя опасности. Мы специализировались на кладовках и окнах ванных комнат, посмотрев на которые с трудом верилось, что в них может влезть кошка. Я подталкивал его и потом ждал в конце проулка, когда он свистнет. Если все было чисто, я свистел ему в ответ и он сбрасывал мне все, что там находил, и я убегал, чтобы встретиться с ним после.

Когда дело касалось инструментов, у него был талант находить вещи, предназначение которых казалось сначала совершенно непонятным. С прицепа грузовика он стащил короткую толстую проволоку, и, как оказалось, она прекрасно подошла для оконных рам и створчатых оконных переплетов, потому что, пройдя насквозь, она была достаточно твердой, чтобы стучать по крючку до тех пор, пока он не выскочит из ушка.

Он нашел человека, который мог сбыть почти все, что мы находили, почти за ту цену, которую мы просили, поэтому время от времени я приносил маме уголь, а в некоторые дни приходил с мукой, а иногда – еще с чем-нибудь. Однажды ночью я принес домой миндаль, но он не произвел должного впечатления, потому что каким-то женщинам в меховых манто приказали вымыть тротуар их собственным нижним бельем, а потом снова надеть это еще мокрое белье, и маму со всеми остальными заставили на это смотреть, и она еще не отошла от увиденного.

Я сказал об этому Лутеку, и он рассказал мне о том, как однажды увидел сидящего на бочке еврея в окружении немецких солдат, которые резали ему волосы, а вокруг собралась толпа и потешалась. Он сказал, что они только и делали, что резали ему волосы, и он не знал, насколько это расстраивало старого еврея, но там и тогда он себе пообещал, что сделает все от него зависящее, чтобы никогда не оказаться на той бочке. Поэтому что бы с ним ни случилось, он всегда мог себе сказать: ну что ж, по крайней мере ты не сидишь на той бочке.

Мы отпраздновали этот важный разговор, умыкнув из магазина два набора дорогих перьевых ручек, которые запихнули под рубашки, пока ждали трамвай. Трамвай стоял всего в двух кварталах от нас, но не двигался с места уже десять минут, и пассажиры стояли вокруг него.

Мы поспорили о том, не стоит ли просто пойти домой пешком. Мои башмаки уже давно стали маленькими, и у меня полопались волдыри на ногах, поэтому я был за то, чтобы подождать.

Рядом с нами сидела девочка, и Лутек спросил, на что это она уставилась. Она спросила его, на кого уставился он.

– Что это у тебя за шапка? – спросила она.

Он сказал ей в ответ, что она может пойти и поиметь луковицу.

– Уж лучше луковицу, чем тебя, – сказала она.

Потом она сказала, что ручки, которые мы якобы прячем, – это ручки марки Лами. Она их узнала по футлярам.

Я застегнулся на верхнюю пуговицу, а Лутек потер глаза.

Она посоветовала отнести их к Секирской на Вилянув. Когда мы промолчали в ответ, она пояснила, что больше никто не станет покупать такие дорогие ручки.

– Давай просто пойдем пешком, – сказал мне Лутек, и я поднялся. Когда я начал медлить, Лутек отправился без меня.

Я остался с девочкой еще на несколько минут.

– Твой друг, «кроличья шапка», не любит испытывать судьбу.

Я спросил, что, по ее мнению, случилось с трамваем, и она ответила, мол, это хороший вопрос. Я сказал ей, что меня зовут Аарон, и она сказала, что не спрашивала. Я спросил, как зовут ее, и она ответила, что София, а потом повернулась ко мне и пожала мою руку. Я спросил, в какую школу она ходила, и она сказала, в ту, что была в третьем номере по проспекту Мая. Она сказала, ее дразнили за то, что она была там единственной еврейской девочкой. Я сказал, что она не похожа на еврейку. У нее были светлые волосы и маленький носик. Она поблагодарила меня, а потом сказала, что как раз я на еврея похож.

Она спросила, знаю ли я Маньку Лифшиц, и я сказал, что знаю. Она спросила, не тот ли я мальчик, у которого только что умер брат, и умолкла, когда услышала ответ.

Трамвай так и не пришел. Она сказала мне, что у нее был младший брат по имени Леон, старший брат Иехиэль и младшая сестра Сальция, которой недавно исполнилось всего десять месяцев.

Она знала о ручках, потому что у ее отца раньше был магазин канцелярских товаров. Люди со всего города приходили к нему ради качества его бумаги. Он содержал всю семью, а еще бабушку, незамужних Брыжских сестер, их дядю Иковица и Ханку Назельскую с ее родителями. Одно время у ее семьи было столько денег, что она училась в таком детском саду, где нужно было платить за уроки. У ее отца была сестра в Америке, и она умоляла его эмигрировать, но тот ответил, что останется, потому что должен присматривать за магазином.

Когда пришли немцы, они его сильно избили и разгромили их квартиру в поисках золота. В конце концов они ушли с пятью метрами ткани, которую мать подготовила на платье. И даже несмотря на это, ее семье повезло больше, чем их друзьям через дорогу, которых вышвырнули из дома и сказали, что их порода людей слишком долго спала в мягких постелях. Но потом через неделю после этого происшествия в магазин заглянул офицер СС, и он был так восхищен содержимым, что дал отцу указание, чтобы тот распорядился о перевозке всего ассортимента магазина в родной город офицера. Ее отец получил квитанцию.

Раньше они жили на улице Желязной в просторной квартире, но теперь были вынуждены переехать, и их новый район находился так далеко на задворках, некоторые улицы не были вымощены брусчаткой и плавали в грязи, поэтому перед входными дверьми ставили мостки для прохода. Она сказала, что грустно наблюдать, как ее мать ходит по грязи. Она сказала, что ее мать проплакала три дня, а отец заверил их, что они скоро снова переедут, и он сказал, что откроет фабрику по производству метел и что немцы питали к метлам самые нежные чувства.

Она сказала, что брат говорил, еще до ее рождения родители дважды ходили к раввину просить о разводе, это ее бабушка настояла на браке и всем, у кого только были уши, рассказывала, что ее дочь выходит за образованного человека.

Я сказал ей, что должен идти.

– Не хочу тебя задерживать, – сказала она.

Но я не сдвинулся с места и продолжил сидеть, а она сказала, что помнит, как думала про себя, может, переезд ее семьи все изменит, изменит даже ее, и все будет не так уж плохо. Она сказала, что годы перед школой, те, что она не помнила, были, наверное, самыми лучшими в ее жизни. Я не знал, что на это ответить. Наконец, она поднялась, потянулась и сказала, что опаздывает. Потом она наклонилась, уперев руки в бока, и заявила, что если я заткну футляр с ручками за пояс сзади, то его, скорее всего, будет сложно заметить.