НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО ОТЕЦ РАЗБУДИЛ МЕНЯ словами, что началась война и что немцы начали вторжение. Я ему не поверил, и тогда он кивнул в сторону соседской квартиры и сказал: «Подойди к радиоприемнику и сам все услышишь».

Накануне люди провели весь день, заклеивая окна и бегая по улицам, скупая еду. Утром наш учитель сказал, что с завтрашнего дня наша школа, в которую перенесли зенитную батарею, будет находиться под контролем военных, поэтому мы должны оставить на подпись табели с ведомостями и расстаться до окончания войны. Мы хотели подняться на крышу, чтобы посмотреть на зенитку, но солдат не пустил нас на лестницу.

Когда я вернулся домой, отец и старшие братья заклеивали окна, а один из братьев показал мне, как прикрепить к фонарику синий стеклянный фильтр.

В тот вечер мы увидели летящий самолет, из хвоста которого шел дым, и за ним гнались еще два самолета. Другой самолет пролетал так низко над городом, что один солдат взял винтовку и принялся в него стрелять, пока люди на улице не закричали, что солдат ставит под угрозу жизни окружающих, и тот перестал.

Ночью завыли сирены воздушной тревоги, но на протяжении еще нескольких недель ничего не происходило. На следующий день Лутек рассказал, как ему понравились сирены, из-за них всем приходилось вскакивать с кроватей в любое время ночи, и дети из его дома собирались в подвале и могли поиграть. Он говорил, что воздушные налеты любили все дети у них в доме, кроме одного мальчика, мать которого сошла с ума и доставляла всем массу хлопот, выбегая на улицу и срывая экраны с окон, пока сирены продолжали выть.

Несколько дней подряд по вечерам мы ходили в соседнюю квартиру, чтобы послушать новости. Все новости были хуже некуда.

Бомбардировки города продолжались и днем, и ночью без передышки и перетекали в следующий день, а затем и ночь. Мы прятались в подвале, и вой, плач и звуки молитв перекрывали грохот взрывов, если взрывали далеко. Мама сидела, прислонившись к стене, обняв меня, и всякий раз, когда я вставал размять ноги, она спрашивала, куда это я собрался. Отец и братья сидели у стены напротив. Через три дня шум стих и кто-то спустился по ступенькам и закричал, что Варшава сдалась. Мама приказала не выходить, но мы с братьями повылезали на улицу.

В воздухе висел слой пыли и сажи. На перекрестке зияли огромные воронки. Большое дерево на углу разлетелось на куски. Внутренний двор нашего дома был усеян битым стеклом. На улице Гесия что-то продолжало гореть.

Мама увела нас наверх в нашу квартиру. Оказалось, что здесь всего несколько выбитых окон. Она послала нас искать планки, чтобы забить окна, и я отправился к району Лутека. Друг обхватил меня рукой, ухмыльнулся и сказал: «Ну что, мы пережили войну». Я рассказал, что мы ищем, и он отвел меня к уличной изгороди, которая разлетелась в разные стороны от взрыва. Мы вдвоем принесли домой столько планок, что отец приказал матери не трогать меня, куда бы я ни собирался в течение дня. Мы особенно нуждались в воде, потому что из кранов ничего не лилось, и Лутек показал, как наворовать воды из цистерны в его доме.

Мы собирали все, что могло пригодиться. Иногда приходилось убегать, но это случалось нечасто. Разрушенные здания стали прекрасной площадкой для игр, и мы всегда находили в завалах что-нибудь удивительное. У одного здания сорвало весь фасад, и можно было заглянуть в каждую квартиру до самой крыши, и какая-то семья до сих пор жила на верхнем этаже. Они были похожи на магазинную витрину. Одна из ножек железной кровати висела в воздухе. На чердаке воробьи летали между отверстиями, проделанными артиллерийскими снарядами.

Когда я нес воду домой, меня остановил лысый мужчина в грязном зеленом хирургическом фартуке, он нес на руках маленького мальчика. Очки мужчины были засыпаны пылью, и у него была желтая козлиная бородка.

– Куда подевался магазин, который здесь был? – спросил он.

– Вон он, – сказал я ему и указал направление.

Он посмотрел на разбитые стены, завалившиеся одна на другую.

– Я только что нашел его на улице, – сказал он. Мальчик казался спящим. – Он не может идти по всему этому стеклу без обуви. Придется его нести, пока не найду что-нибудь ему на ноги.

Я узнал его по голосу и сказал:

– Вы – старый доктор с радио.

– Может, у тебя дома найдутся башмаки, которые подойдут ему по размеру? – спросил он. Но потом кто-то другой позвал его: «Пан доктор! Пан доктор!», и он повернулся и понес мальчика в том направлении.

КОГДА НЕМЦЫ ВСТУПИЛИ В ГОРОД, толпа притихла настолько, что можно было услышать муху, которая досаждала какой-то женщине в нескольких футах от меня. Лутек сказал, что на параде на его улице было больше шума и что некоторые люди размахивали свастикой в поддержку солдат. На следующий день на рыночной площади не поставили ни одного овощного лотка, а вместо них еще больше немцев выгружали ящики из грузовиков. Один из них заговорил со мной по-польски:

– Принеси нам что-нибудь попить, – сказал он мне, после чего они с друзьями расставили ящики и принялись ждать.

Позже на той же неделе они организовали полевую кухню и раздавали бесплатный хлеб. Казалось, солдаты никак не могли определиться с тем, где должна стоять очередь. Они наслаждались тем, что гоняли людей с места на место. Маленькая девочка с большими ушами три часа прождала с нами в одной очереди, а когда получила свой суп, отдала его Лутеку, сказав, что не голодна. После ее ухода он рассказал мне, что это его соседка и что ее родителей и сестру насмерть засыпало в доме во время бомбардировки. Он сказал, что достаточно было посмотреть на здание, чтобы понять, что их не откопают до самого Рождества.

В ту ночь у нашей двери появились двое немцев, которые искали мебель. Они рыскали по нашей квартире до тех пор, пока не решили, что им здесь ничего не нравится. Потом они пошли к соседям, у которых было радио, и унесли два стула и супницу. После того как они ушли, муж соседки рассказал, что они дергали его за нос плоскогубцами, потому что тот недостаточно любезно с ними поздоровался.

На следующий день польская полиция взяла на себя руководство полевой кухней, а солдаты ушли. А еще через день исчезла польская полиция, а с ней и полевая кухня.

В ТУ ЗИМУ ВСЕ НАШИ МАРОДЕРСКИЕ ЭКСПЕДИЦИИ проходили под проливным дождем. Улицы напоминали болото из-за огромных грязных луж, разлившихся между камнями брусчатки. Приходилось быть осторожными, потому что все было невероятно скользким. Не помогло и то, что в январе евреям запретили выходить на улицу после девяти вечера и до пяти утра. Иногда отцу Лутека приходилось бросать свою тележку посреди дороги и возвращаться за ней на следующее утро. В большинстве случаев она была такой тяжелой, что никто ее все равно не смог бы украсть. Он рассказал нам о том, что один из носильщиков заверял его, будто из-за его крайнего уродства немцы постоянно отрывали его от работы и заставляли с ними фотографироваться. Всем евреям было предписано носить на руках желтые повязки. Лутек заметил, что лишний слой ткани поможет согреться. Постоянно появлялись новые правила. Мама расстроилась из-за одного правила, которое предписывало евреям при посадке в трамвай предъявлять справку о выведении вшей. Затем она расстроилась от того, что мы больше не имели права садиться на некоторые маршруты. Потом она расстроилась из-за того, что мы должны задекларировать наше имущество, и мама сказала, что это – первый шаг к тому, чтобы лишить нас всего, что у нас есть. Отец напомнил, что немцы уже побывали в нашей квартире и не нашли ничего стоящего изъятия. Мы с Лутеком ездили на любых трамваях, на которых только пожелаем, потому что он научил меня носить рубашку с закатанным рукавом поверх другой рубашки с длинным и мы могли спускать рукав, чтобы прикрыть наши повязки. Еще он научил меня спрыгивать, если водитель трамвая особым образом притормаживал, что означало, что немцы ждут на следующей остановке. Однажды мы спрыгнули прямо на какого-то полицейского немца. Он схватил нас за воротники, но всего лишь приказал помочь доктору вычистить все серебро из его серванта в ожидающие машины. Доктор все просил нас быть осторожными. После последней ходки он спросил у немца, можно ли ему оставить солонку его бабушки в виде маленькой лодочки, которую он нам показал, поскольку эта солонка была для него крайне дорога как память, но немец ответил, что нельзя.