— Назанин, — повторил он. — Это… персидское?

— Очень хорошо! Обычно думают, что я из Латинской Америки. По материнской линии, — добавила она гораздо тише.

— Похоже, все не так просто.

Наз грустно улыбнулась и хотела сделать глоток, но бокал был снова пуст.

— А ты не сказал, как тебя зо…

— Чандлер. — Он сжал руку так сильно, что она почувствовала, как на кончиках пальцев бьется пульс, только не поняла чей: ее? его? — Чандлер Форрестол.

— Чандлер. — Повторение имени напомнило ей, что у нее были губы. При произнесении звука «Ч» они немного вытягивались, а чтобы сказать «дл», кончик языка перемещался с мягкого неба, в результате чего возникало ощущение, будто она послала ему воздушный поцелуй. — Форрестол. Звучит знакомо.

Чандлер неловко улыбнулся:

— Скорее всего это дядя. Он был министром…

— Обороны! — восторженно воскликнула Наз, но внутри невольно напряглась. Очень странное совпадение… учитывая обстоятельства. — При Рузвельте, так?

— При Рузвельте он был министром военно-морского флота, а обороны — при Трумэне.

— Я и вообразить не могла, что болтаю с представителем политической элиты.

Но Чандлер отрицательно замотал головой:

— Я держусь от политики как можно дальше. Как ты правильно заметила, я — вечный студент, и если все пойдет так, как я рассчитываю, то останусь им до конца своих дней.

Они вдруг оба заметили, что продолжают держаться за руки, и отпустили их. Как истинный джентльмен, Чандлер, представляясь, слез с высокого стула и стоял теперь перед ней. Но снова уселся. Почувствовав, что близость, какую она ощущала, когда они держались за руки, никуда не исчезла, Наз успокоилась. Она давно этим занималась и понимала, когда сделку можно считать заключенной.

— Ты не извинишь меня на минутку? Мне надо попудрить носик.

Провинция Камагуэй, Куба

26–27 октября 1963 года

Дорога к деревушке, которую назвал Бейо, была проложена через густые заросли джунглей. Просеку постоянно расчищали от травы, но она вырастала снова. Теперь трава была короткой и ровной, как на площадке для гольфа. Плотная завеса из деревьев, ползучих растений и листвы казалась искусным творением мастеров, укладывавших их ряд за рядом, как звенья кольчуги. Мельхиор подумал, что основная разница между джунглями и лесом заключалась не в широте или климате, а в готовности мелких растений уступить место более крупным. В зонах умеренного климата дубы, клены и хвойные деревья подавляли кронами и разветвленной корневой системой всю остальную жизнь, а в тропиках сети ползучих растений душили деревья — в основном эвкалипты и пальмы. Красное дерево, лимонное дерево и акации уже давно выращивались искусственно. Странные суккуленты цеплялись за кору и корни деревьев и высасывали из них жизнь, оставляя одни белые скелеты. Будь у Мельхиора склонность к обобщениям, он бы наверняка заметил в этом нечто символическое: стабильность северных демократий, идущая сверху вниз, как антипод анархии южных стран, которую подпитывали низы. Но жизнь в разведке превратила его в законченного прагматика, имевшего дело с фактами, а не абстракциями. Эдди Бейо, его связи с советскими офицерами и то, что они хотели ему продать.

Он снова отругал себя, что застрелил Эдди Бейо. Он не мог себе позволить подобных ошибок. Во всяком случае, сегодня. После двух лет, за которые он измерил шагами этот забытый Богом остров вдоль и поперек. Его единственная надежда заключалась в том, что о сделке, похоже, никто ничего не знал. В пересчете на душу населения на Кубе было больше агентов разведок, чем в любом другом месте по эту сторону Берлинской стены: КГБ, ЦРУ, кубинское Главное управление разведки плюс неведомое количество разных военизированных служб, перескакивавших от одного спонсора к другому как местные древесные лягушки — толстые, покрытые бородавками и выделявшие ядовитую слизь. Речь, конечно, о лягушках, а не сотрудниках служб, хотя последние намного опаснее. Как бы то ни было, полное отсутствие информации говорило о более чем скромных масштабах операции. Мельхиор и сам бы никогда о ней не узнал, если бы больше года не следил за Бейо. Он подумал, что оптимальным для него вариантом было бы по два участника сделки с каждой стороны. Два русских, два покупателя, четыре пули. Ему оставалось только не промахнуться, иначе на пиджаке появится намного больше пулевых отверстий, чем сейчас — всего одно, правда, на сердце.

Он добрался до места встречи незамеченным, если не считать увязавшейся за ним бродячей собаки. Мельхиор познакомился с бездомными собаками близко, когда отбывал полученный срок на Кубе. В начале восьми месяцев, проведенных в тюрьме Бониато, он просовывал мертвых крыс, начиненных стрихнином, через прутья решетки камеры. Охранники использовали яд как родентицид, но заключенные собирали его для своих нужд — чтобы отравить кого-то или отравиться самим, — но, главное, чтобы не дать крысам его съесть, ибо крысы служили их самым надежным источником пищи. Позже Мельхиор тоже стал приберегать крыс для себя, но время от времени развлекался тем, что наблюдал, как несколько несчастных собак дрались из-за отравленного грызуна, а потом победитель падал бездыханным в свои же рвотные массы. Но в одном бездомным собакам отказать было нельзя — они все старались держать себя как можно тише. Когда Мельхиор лучом фонаря выхватил собаку из темноты, та лишь оскалила зубы, но не залаяла и не зарычала.

Мельхиор рассчитывал на появление собаки. Он прихватил из дома Бейо куски мяса и подманил ими пса, заставив его бежать за ним до плантации. После пожара там уцелела только одиноко стоявшая мельница, да и та почти совсем развалилась. Видом она напоминала большой амбар, черневший на фоне залитого лунным светом неба. Окна были плотно заколочены досками, но из щелей потрескавшейся наружной обшивки пробивался неровный свет.

Мельхиор осторожно разведал обстановку: у входа дежурил один человек, и нигде не было ни натянуто проволоки, ни установлено других средств, предупреждавших о нарушении периметра. Он подумал, что КГБ никогда бы не стал проявлять подобную беспечность. Что ж, шансы на успех явно повышались.

Он взял промокший от крови мешок с кусками тела Эдди — «дома», вмещавшего раньше его душу, как он с усмешкой подумал, — и привязал его к ветке дерева на высоте футов пять. Собака, высунув язык и жадно сглатывая, с нетерпеливым любопытством следила за его действиями.

— Тсс! — Мельхиор показал ей пальцем на часового, который находился так близко, что он чувствовал запах дыма от его сигареты.

Убедившись, что мешок держится прочно, он двинулся в сторону, обходя часового слева. Он успел сделать всего несколько шагов, как послышался треск ветки — собака пыталась схватить добычу. Но треск услышал и часовой. Луч его фонаря переместился к дереву. Очередной собачий прыжок заставил ветку треснуть сильнее. Звук был таким громким и повторялся так часто, что никто — даже этот идиот с сигаретой в зубах, превращавшей его в отличную мишень, — не принял бы его за производимый человеком. Отвлекающий маневр сработал. Пока часовой глядел вправо, Мельхиор подобрался к нему слева и замер в тридцати футах с ножом в руке.