Пронзительный крик Бейо был похож на звон двух столкнувшихся стальных листов. Кубинец выгнулся и, извиваясь, задергался, пока его не припечатала к земле надавившая на горло сандалия.

— Жареное мясо, — произнес Мельхиор, морщась. — Подумать только! Наконец-то я нашел, с чем не идет № 4!

— Ты не понимаешь, — прохрипел Бейо, когда обрел способность говорить. — Это дело не по зубам такому подонку, как ты. Русские не отступят. Им терять нечего.

Мельхиор вытащил из чехла нож.

— У меня нет с собой английских булавок, так что мне придется отрезать тебе веки, чтобы ты не смог моргать. Думаю, что без боли не обойтись, однако она покажется тебе просто раем по сравнению с тем, что ты почувствуешь, когда зрачок начнет плавиться как масло. Эта свеча сделана из животного жира для таких бестолковых, как ты. Нацисты варили их из евреев. Ты хочешь, чтобы твоя сестра видела тебя таким, Эдди? — Он опустился на колено. — Ты хочешь, чтобы Мария видела своего брата похожим на сгоревшую свечу, вытопленную из жидов? — Мельхиор несколько раз втянул через сигару воздух, отчего ее кончик раскалялся все ярче и ярче. — Сколько ей сейчас лет? Марии? Одиннадцать? Двенадцать?

— Даже ты не сможешь…

— Нет, Эдди, смогу! Если, чтобы убраться с этого проклятого острова, от меня потребуется трахнуть Фиделя Кастро на алтаре гаванского собора Святого Кристобаля[3], я это сделаю на глазах у всей паствы. Прилеплю облатку к члену и засуну ему в волосатую задницу. А она наверняка волосатая, если судить по бороде. Мне это точно не понравится, особенно волосатость. Но Мария? Она красивая девочка. Никто не прижигал ей сигарой лицо. И никто никогда этого не сделает. Конечно, при условии, что ты заговоришь.

Он поднес сигару к левому зрачку Бейо.

— Поговори со мной, Эдди. Избавь нас обоих от неприятностей.

Надо отдать Бейо должное — он был не робкого десятка. Мельхиор не сомневался: его сломала не боль, а страх за сестру. Он прошептал название деревушки, находившейся совсем рядом, на границе с Лас-Виллас.

— Большая плантация к югу от города сгорела во время боев в пятьдесят восьмом. Встреча — на старой мельнице.

Мельхиор сунул сигару обратно в рот и рывком поднял Бейо на колени. При этом движении кожа на груди Бейо, превратившаяся в корку, разошлась, как мокрая бумага, из образовавшихся швов выступила кровь с гноем и начала стекать по животу. Бейо закусил губу и закрыл глаза.

— Ты хороший человек, Эдди. Ты можешь покоиться с миром, сознавая, что твоя сестра никогда не узнает, что ты для нее сделал. Если, конечно, ты меня не обманул и встреча состоится.

Бейо промолчал. Мельхиор достал пистолет и направил ему в затылок. Выстрел в затылок говорил о многом. Если уж предстояло кого-нибудь казнить, то имело смысл оставить сообщение. Неожиданно пистолет в руке показался ему таким большим и тяжелым, а голова Бейо — такой маленькой, что он даже засомневался, сможет ли в нее попасть, если не справится с дрожью в руках. Он приставил пистолет к голове так, что ствол почти касался волос и нерешительно подрагивал, напоминая палец, занесенный над клавиатурой пишущей машинки.

— Тебя тоже убьют, — еле слышно пообещал Бейо.

Чтобы унять дрожь, Мельхиор приложил большой палец к ударнику.

— Я рискну.

— Не русские. Контор…

Бейо резко рванулся влево и даже успел опереться на одну ногу, но Мельхиор успел нажать на курок. Выстрел оторвал Бейо правое ухо и снес половину лица: по всей комнате разлетелась кровавая масса. Несколько мгновений он еще оставался стоять раскачиваясь, потом рухнул. Череп от удара о пол раскололся, голова сдулась, как спущенный мяч.

Когда после выстрела в комнате воцарилась тишина, Мельхиор сообразил, что надо было воспользоваться ножом и перерезать Бейо горло. У него в обойме было всего пять пуль. Теперь осталось четыре. Если бы Бейо не дернулся, он бы это сообразил до того, как нажать на курок.

— Черт бы тебя побрал, Эдди! Ты ушел и все испортил!

Да, Куба есть Куба. Она могла изгадить что угодно.

Кембридж, штат Массачусетс

26 октября 1963 года

В полутора тысячах миль на север по прямой — а после введения эмбарго в феврале ни один самолет не совершал такого перелета — Назанин Хаверман вошла в захудалый бар в Восточном Кембридже, штат Массачусетс. Моргантхау выбрал «Королевскую голову», потому что бар располагался достаточно далеко от Гарвард-Ярда и сюда не заглядывала обычная публика, но зато это место было хорошо известно, как он выразился, «в определенных кругах». Наз не стала уточнять, что это за «круги», но подозревала, что они были как-то связаны с теми, кто написал на старом плакате, призывавшем принять участие в марше Мартина Лютера Кинга на Вашингтон:

В вестибюле висело зеркало, и Наз посмотрела на себя безучастным взглядом женщины, которая уже давно привыкла проверять свою боевую раскраску, не замечая под ней лица. Она сняла перчатки, немного замявшись с правой из-за кольца с большим рубином на среднем пальце. Она потерла камень — не столько наудачу, сколько чтобы напомнить себе, что всегда могла продать его, если станет совсем туго. Потом, стараясь держаться как можно ровнее — перед выходом из дому она взбодрила себя джином с тоником, — Наз зашагала по узкому проходу к бару.

У желтоватой лампы над дверью, за которой висело облако табачного дыма и царили терпкий запах разлитого спиртного, гул голосов, косые взгляды и настороженность, она невольно замешкалась. Она чувствовала, как ее обволакивают ядовитые клубы неудовлетворенности и сексуального напряжения, и ощущала их так же явственно, как и клубы сигаретного дыма, и ей оставалось лишь устремить взгляд на бар и идти к нему. Она сказала себе, что это всего пятнадцать шагов, а потом она сможет спрятаться за высоким бокалом с охлажденным джином.

Ее облегающий серый костюм притягивал оценивающие взгляды мужчин, устремленные на бедра, талию, грудь и скромное декольте, образованное верхней расстегнутой пуговицей на белой шелковой блузке. Но всех завораживало ее лицо. Полнота губ подчеркивалась темно-красным цветом помады точь-в-точь как цвет рубина на правой руке, темные глаза с поволокой сияли, как до блеска отполированные камни, больше похожие на антрацит, чем на обсидиан. И конечно, ее волосы — копна иссиня-черных кудрей, которые улавливали тусклый свет помещения и отражали его радужными переливами. Сотни раз она пыталась их выпрямить теми же методами, что и тысячи перекрасившихся в блондинок бостонских домохозяек, но они неизменно вились снова. Вот почему, в отличие от тщательно уложенных причесок других женщин, находившихся в баре, голова Наз была обрамлена настоящим сверкающим нимбом из струящихся волнами волос. Они были слишком пышными, чтобы ей носить шляпки, ставшие последним писком моды с легкой руки Жаклин Кеннеди, поэтому она просто перетянула их лентой, надвинутой на лоб, которую удерживали на месте несколько заколок.