— Доктор Ларенц, я знаю, что вам нельзя мешать. Мне уже все рассказал сегодня утром на рыболовном катере некий Патрик Хальберштром.

— Его зовут Хальберштадт. Это бургомистр.

— Конечно, самый важный человек на острове. После вас. Это он тоже ясно дал мне понять. Я последую его совету и «поскорее унесу мою милую попку подальше от Паркума», как только поговорю с вами.

— Он прямо так сказал?

— Да. Я так и сделаю, если вы уделите мне пять минут, а потом сами честно скажете.

— Что скажу?

— Что не хотите меня лечить.

— У меня нет времени на лечение, — не очень убедительно произнес он. — Пожалуйста, уходите.

— Хорошо. Обещаю. Но я хочу рассказать вам одну историю. Мою историю. Поверьте, всего пять минут. Вы не будете жалеть.

Виктор колебался. Любопытство пересиливало все прочие эмоции. Кроме того, покой его все равно нарушен, и у него не осталось сил для дальнейших препирательств.

— Я не кусаюсь, доктор Ларенц, — улыбнулась женщина.

Паркет заскрипел, когда она подошла к нему. Теперь он узнал духи. «Опиум».

— Только пять минут?

— Честное слово!

Он пожал плечами. После всего случившегося лишние пять минут не играли никакой роли. А если ее выставить за дверь, то она может еще долго бегать вокруг дома, и тогда весь день пойдет насмарку.

— Хорошо. — Он демонстративно посмотрел на часы. — Пять минут.

Виктор шагнул к камину, где на подставке со свечкой грелся мейсенский чайник. Заметив, что женщина не сводит с него внимательного взгляда, он заставил себя собраться и вспомнить о хороших манерах.

— Не хотите ли чаю? Я как раз собирался заварить новый.

Она с усмешкой покачала головой:

— Нет, спасибо. Я предпочла бы не терять ни минуты.

— Как хотите, тогда снимайте пальто и садитесь.

Он убрал с кожаного кресла пачку газет. Кресло было от старого гарнитура — еще отец Виктора поставил его так, чтобы из окна были видны и огонь в камине, и море.

Виктор сел у стола, изучая посетительницу. Она так и не сняла пальто.

Некоторое время царило молчание, они услышали, как на берег плеснула большая волна и, шипя, откатилась.

Виктор вновь посмотрел на часы.

— Итак, уважаемая… э-э-э… как вас, кстати, зовут?

— Меня зовут Анна Роткив, я писательница.

— Полагаете, я должен вас знать?

— Да, если вам от шести до тринадцати лет или вы любите детские книги. У вас есть дети?

— Да. То есть… — Его пронзила боль. Увидев, что она ищет взглядом семейные фотографии, Виктор поспешно задал встречный вопрос: — Я не слышу у вас никакого диалекта. Где вы живете?

— В Берлине. Урожденная берлинка, если угодно. Но мои книги более известны не здесь, а за границей, главным образом в Японии. Хотя это в прошлом.

— Почему?

— Потому что я уже несколько лет ничего не пишу.

Виктор не заметил, как их беседа превратилась в типичную игру «вопрос-ответ», как обычно и проходили ранее его сеансы с пациентами.

— Как долго вы не печатаетесь?

— Примерно пять лет. Последняя моя работа была тоже книгой для детей, притом моей лучшей книгой, как мне казалось. Я понимала это с каждой новой написанной строчкой. Однако мне не удалось написать больше двух первых глав.

— Почему?

— Мое состояние вдруг резко ухудшилось, и мне пришлось лечь в больницу.

— В чем было дело?

— Полагаю, врачи в Далеме[4]до сих пор об этом гадают.

— В Далеме? Вы хотите сказать, что лежали в Парковой клинике?

Виктор изумленно уставился на пациентку. На такой поворот дела он не рассчитывал. Во-первых, он понял, что перед ним сидит очень состоятельная писательница, раз ей по карману такое дорогое лечение. Во-вторых, у женщины действительно серьезные проблемы, поскольку в частной далемской клинике не занимались банальными проблемами знаменитых людей вроде алкоголизма или наркомании. Там лечили тяжелые психические отклонения. Раньше, до кризиса, его самого неоднократно приглашали туда в качестве независимого эксперта, и Виктор был очень высокого мнения о больнице. В берлинской клинике собрались ведущие специалисты со всей страны и применялись новейшие методы лечения, так что она могла гордиться важными и новаторскими достижениями. Однако Виктор не встречал еще ни одного пациента, который после пребывания в клинике находился бы в столь здравом состоянии рассудка, как Анна.

— Сколько времени вы там провели?

— Сорок семь месяцев.

У Виктора пропал дар речи. Так долго? Или она врет не краснея, или очень серьезно больна. Возможно, и то и другое.

— Я провела почти четыре года в одноместной палате, и меня так долго пичкали таблетками, что я уже забыла, кто я и где нахожусь.

— А какой у вас диагноз?

— Ваша специальность, доктор Ларенц. Поэтому я к вам и пришла. Я страдаю шизофренией.

Он откинулся на спинку кресла, приготовившись ее внимательно слушать. Действительно, он специалист в области шизофрении. По крайней мере был когда-то.

— Как вы попали в клинику?

— Я позвонила профессору Мальциусу.

— Что? Вы сами попросили о госпитализации у директора института?

— Ну конечно. Это же известная больница. А в то время мне не у кого было спросить совета. К примеру, вас мне рекомендовали всего пару дней тому назад.

— И кто же вам обо мне рассказал?

— Какой-то молодой врач в больнице. Он отменил мои таблетки, так что я смогла нормально думать. И он же сказал однажды, что для моего случая вы — самый лучший специалист.

— А что вам давали?

— Все, что угодно. Труксал, флуспирилен, чаще всего флупентиксол.

Классические нейролептики, все правильно.

— Они не помогли?

— Нет, симптомы все ухудшались. Когда лекарства наконец отменили, мне потребовалось несколько недель, чтобы встать на ноги. По-моему, это доказывает, что для той особой формы шизофрении, которой я страдаю медикаментозная терапия не годится.

— А что же особенного в вашей форме болезни?

— Я писательница.

— Да-да, вы говорили.

— Попытаюсь рассказать на одном примере. — Впервые Анна перестала смотреть ему в глаза, уставившись в одну точку за его спиной. В былые времена Виктор не пользовался так называемой «кушеткой Фрейда», предпочитая, чтобы пациент сидел напротив него. Так что он хорошо знал такое поведение. Пациенты избегали смотреть прямо в глаза, когда пытались сосредоточиться, чтобы как можно точнее описать важное для них событие. Или когда лгали. — Моей пробой пера был короткий рассказ, который я написала в тринадцать лет для школьного конкурса, устроенного сенатом Берлина. Нам дали тему «Смысл жизни», и у меня получилась история о молодых людях, которые проводят научный эксперимент. Я отдала свою работу, и на следующий день это случилось.