Температура внутри поднималась выше 32 градусов. Комната была построена из темно-серых металлических листов с сотней отверстий, расположенных равномерно и подсвеченных красно-оранжевым светом. Когда зажигали прожекторы снаружи, мозг ХЭЛа подсвечивался со всех сторон так, что он выглядел, по словам оператора Кельвина Пайка, как тостер изнутри. Дулли должен был «убить» ХЭЛа, влетев в люк и методично отсоединив высшие мозговые функции, пока компьютер просил его сохранить ему жизнь. Как и в сцене с аварийным выходом, он должен был быть подвешенным к одной нити проволоки во многих кадрах, но в этом случае не нужно было никакой особой акробатики.

«Я хочу, чтобы это было убийством», – сказал Кубрик Кристиане. Она очень хорошо помнит истоки и этимологию сцены. «Это была идея Артура. Стэнли ее написал. Но именно он, Артур, внедрил концепцию разума, как чего-то живого, – сказала она. – Разум – это жизнь. Если вы сделаете разуму больно, он этого не вынесет. Он знает, что вы его убиваете». Вспоминая о подходе своего мужа, Кристиана сказала: «Для него было очень важно, что компьютер страдает, когда у него вынимают кусочки мозга. Поэтому он подсветил все красным, чтобы все выглядело телесно».

Что касается ХЭЛа, поющего Daisy Bell (Bicycle Built for Two), это тоже было вкладом Кларка, включая постепенную деградацию песни во что-то едва различимое. Идея возникла во время его визита в Лаборатории Белла в 1962 году, где он услышал эксперименты с голосовым синтезом Джона Келли с компьютером IBM 7094. Ученому удалось заставить компьютер спеть предложение руки и сердца Харри Дакра 1892 года – это стало первой песней, спетой компьютером. Даже когда ХЭЛ умирал, он все-таки отсылал к значительному моменту в компьютерной истории.

Как и многие съемочные площадки «Одиссеи», Мозговая комната была опасным местом. Утром 15 июня электрик залез на самый верх конструкции и начал двигать один из массивных прожекторов, когда он потерял точку опоры и упал с высоты почти 35 футов на пол студии и сломал спину. Скорая помощь доставила его в ближайшую больницу, где ему спасли жизнь. Так как команда работала над простой киновставкой – телевизионным посланием с Хейвудом Флойдом, которое, вероятно, появилось вместе с предсмертными судорогами ХЭЛа, Кубрик выровнял кадр и оставил его Пайку и Крэкнеллу, а сам пошел работать в свой кабинет. Молодой ассистент Эндрю Биркин был там, когда начали говорить, что кто-то тяжело пострадал. «Господи, это ужасно, – сказал Кубрик озабоченно. – Это испортило кадр?»

Дулли знал, что стресс от потери товарища и дуэли с ХЭЛом дает свои плоды, и хладнокровие его персонажа должно было пошатнуться, и он готовился к сцене в Мозговой комнате, прокручивая в памяти мощное исполнение Бёрджесса Мередита в роли Джорджа в оригинальной киноверсии романа Джона Стейнбека «О мышах и людях» 1937 года. В конце фильма Джордж, осознавший, что его психически нездорового друга Ленни (Лон Чейни) вот-вот убьет желающая мщения толпа, решил застрелить его сам – совершить убийство из сострадания. Но сначала они начинают вспоминать о своей совместной мечте иметь свою собственную ферму с коровами, курами и кроликами. Затем с мрачной решимостью и очевидной печалью Джордж стреляет Ленни в затылок.

Если такая подача может показаться немного чрезмерной в игре Дулли, это только потому, что Кубрик значительно сократил сцену во время монтажа. В финальной версии актер говорит только два коротких предложения, когда делает лоботомию единственному разумному существу на двести миллионов миль: «Да, я хочу услышать, ХЭЛ. Спой мне». На самом деле сцена была снята со значительно большим количеством диалогов. У компьютера все еще оставалось большинство реплик, в то время как у актера было восемь последующих реплик на общую сумму более пятидесяти слов.

Сцена в мозговой комнате снималась на протяжении пяти долгих дней между 31 мая и 29 июня. К последнему дню сложная проводка была готова и Кубрик снял средний крупный план – вид сбоку на лицо Дулли сквозь его шлем. Съемочная группа соорудила специальный стул для актера, чтобы он мог слегка покачиваться вперед-назад, имитируя невесомость, пока с помощью маленькой отвертки откручивал прямоугольные блоки из оргстекла, в которых были заключены схемы логики и памяти ХЭЛа.

Лучшая игра Дулли пришлась на последний дубль последнего дня. «Послушай, Дэйв, мне правда жаль, я действительно сожалею обо всем», – сказал ХЭЛ, которого озвучивал Крэкнелл. Дулли продолжал работу не отвечая, методично, неумолимо. «Дэйв, даже осужденного преступника не казнят вот так», – умолял Крэкнелл. Плавно покачиваясь, со шлемом, напоминающим капюшон кобры, с возбужденным выражением лица решительного убийцы, как у Бёрджесса Мередита, Дулли был неумолим. «Пожалуйста… Пожалуйста, Дэйв, остановись… Дэйв, ты уничтожишь мой разум, как ты не понимаешь… Я стану ничем», – говорил Крэкнелл.

«Заткнись, ХЭЛ. Ты ничего не почувствуешь, как мы с Пулом, когда идем спать», – сказал, наконец, Дулли. Его взгляд скользнул по немигающему глазу ХЭЛа.

«Ну, я никогда не спал… Я… Я не знаю, на что это похоже», – сказал Крэкнелл.

«Это очень приятно, ХЭЛ. Это очень умиротворенно, очень умиротворенно».

«Что случится после этого?» – спросил ХЭЛ жалобно.

«Все будет хорошо», – сказал Боумен. Его внимание распределялось между его занятием и разоблачающим стеклянным глазом.

«Я буду знать что-то? Я буду мной?»

«Все будет хорошо», – повторил Боумен.

«Знаешь, Дэйв, я кое о чем подумал только что, – сказал ХЭЛ, – быстрая коричневая лиса перепрыгнула через ленивую собаку».

«Да, это так, ХЭЛ», – сказал Боумен, не прекращая вращать свою отвертку.

«Я подумал о кое чем еще, – сказал ХЭЛ, – квадратный корень из числа пи равен одной целой, семи, семи, двум, четырем, пять, трем, восьми, девяти, нулю». Если бы эта реплика вошла в фильм, она бы свидетельствовала о неполадке вычислительной системы компьютера.

«Да, это так, ХЭЛ», – повторил Боумен, двигаясь к завершению своей работы.

В этом кадре Кубрик снял, но не использовал глаз ХЭЛа, до этого светившийся своим обычным красным светом с желтоватым ободком – и ставший холодным и черным к концу сцены.

* * *

В начале подготовительного этапа Кубрик задумал документальный пролог, созданный, чтобы защитить «Одиссею» от некоторых недопониманий, введенных тогда широко-распространенными школой научной фантастики с Баком Роджерсом и маленькими зелеными человечками. Он включал в себя выдающихся ученых, таких как Фри-мен Дайсон, Маргарет Мид и Беррес Ф. Скинер, а также 18 других ученых, обсуждающих такие вопросы, как внеземная жизнь, космические путешествия и коммуникация между инопланетными цивилизациями. Пролог он доверил Карасу, и он действительно был снят на черно-белую 35-миллиметровую пленку в 1965 году. Карас даже слетал в Москву, чтобы снять выдающегося русского биохимика Александра Опарина, автора влиятельной теории эволюции под названием «первичный бульон».

Кубрик имел веские основания полагать, что он имел дело с убежденностью, что такие вещи не могут восприниматься серьезно серьезными людьми и поэтому «вряд ли могут быть основой того, что широко известно в киноиндустрии благодаря пустомелям как великие кинофильмы», как описал это Тони Фревин в его собрании интервью этих ученых на целую книгу в 2015 году (транскрипции этих интервью доступны широкому читателю, но реальная пленка, может быть, до сих пор есть где-то в хранилище Warner Bros.). Документальный отрывок, отметил Фревин, служил таким же целям, что и страницы с цитатами о китах и китобойном промысле, которые Мелвилл вставил в начало «Моби Дика» и которые предваряют бессмертную строчку «Зовите меня Измаил», которую все помнят как первую фразу книги. Они помнят ее именно в таком ключе, потому что цитаты не важны для истории Мелвилла – то же в конечном итоге понял Кубрик об интервью Караса. Это была «одна из немногих действительно плохих идей Стэнли Кубрика», – отмечает один из интервьюеров Джереми Бернштейн.