Комментарий Е. Паршиной:

В нашем отряде был старый подрывник Баутисто Молина, лет шестидесяти пяти, шахтер из Андалузии. Очень опытный и необычайно выносливый боец. Он очень похож на Ансельмо из романа «По ком звонит колокол». Однажды в тылу националистов мы попали в очень сложное положение, но с боем благополучно выпутались. Все бойцы тогда веселились и смеялись, а он говорит: «Что вы радуетесь? Мы только что людей убивали». Мне на всю жизни запомнились эти слова. В июле 1937 года проводилась крупная наступательная операция на Брунете. Все партизанские отряды, в том числе и наш, были сведены в одну группу под командованием Мамсурова для захвата большого участка железной дороги в тылу врага. Я оставалась на нашей стороне в группе обеспечения операции, а Мамсуров с отрядами пошел через линию фронта. Он был очень смелым, и мы все любили его и боялись, что он обязательно сунется туда, где опаснее всего. Перед переходом фронта Спрогис вызвал двух бойцов — Баутисто и Франциско Факундо — и приказал им (я переводила) ни на шаг не отходить от Мамсурова, и что за его безопасность они отвечают головой. Баутисто он приставил к Мансурову как проводника (никакой опеки тот не потерпел бы, у него был гордый кавказский характер), а Франциско, прячась, маячил сзади. Вот тогда-то Мамсуров и познакомился со стариком Баутисто. Видно, и ему запала в душу его проповедь. Ну а что касается его ранения и казни на горящем кресте, так это очередная дань журналистам — выдумка Хаджи. Баутисто продолжал воевать в нашем отряде до осени 1937-го, когда мы со Спрогисом вернулись в СССР.

Это подтверждает и сменивший Спрогиса Андрей Эмилев, новый советник разведывательно-диверсионного отряда андалузских шахтеров, который тоже надолго запомнил старика Баутисто. Несколько настораживает, правда, то, что у хемингуэевского старика Ансельмо протест против убийства превосходит всякую меру:

Я не люблю убивать людей (стр. 126).

А вот если убил человека, такого же, как и ты сам, ничего хорошего в памяти не останется (стр. 127).

По-моему, людей убивать грех. (…) Я против того, чтобы убивать людей (стр. 128).

Но все равно, есть ли Бог, нет ли, а убивать — грех (стр. 120).

Много раз убивал и еще буду убивать. Но без всякой охоты и помня, что это грех (стр. 129).

…Мне лучше не думать о том, что их придется убивать (стр. 279). Хорошо бы мне никого не надо было убивать в этом деле (стр. 280).

Хорошо, если бы мне не пришлось убивать, думал Ансельмо (стр. 282).

Подобные мысли об убийстве не покидали его (стр. 282).

Но, по-моему, в конце концов убийства ожесточают человека, и если даже без этого нельзя обойтись, то все равно убивать — большой грех…(стр. 283).

Только об одном я жалею — что приходится убивать (стр.283).

И все-таки убивать — большой грех, думал он (стр. 284).

Но убийство, должно быть, очень большой грех, и мне бы хотелось, чтобы все это было как-то улажено (стр. 284).

И хорошо бы выиграть войну и никого не расстреливать. (…) Лучше бы нам никого не расстреливать. Даже самых главных (стр. 367).

…Мне пришлось прикончить его. Бросившись на колени посреди моста, раскрывая рюкзаки, вытаскивая материалы, Роберт Джордан увидел, как по щекам Ансельмо в седой щетине бороды текут слезы (стр. 509).

Мне не хотелось убивать часового, но теперь уже все прошло (стр. 526).

Не правда ли, чувствуется, что здесь что-то не так. Прежде всего, удивляет неоправданно большое количество этих деклараций, ведь для раскрытия образа и выражения авторской позиции хватило бы и половины их. Ухудшают они и художественную сторону текста. Но особенно настораживает однообразие и даже монотонность приведенных реплик. В психиатрии такое явление хорошо известно и называется навязчивостью, точнее — навязчивым ощущением, которым Баутисто, прообраз Ансельмо, по тексту романа не страдал (отсутствует симптомокомплекс). Может быть, кто-то другой поразил Хемингуэя навязчивым отрицанием убийства? А может быть, сам автор страдал этим? Впрочем, разницы тут нет никакой, ведь если из десятков встречающихся вам в жизни навязчивостей лишь одна поразила ваше воображение, значит, такова особенность уже вашей психики. Верность наших рассуждений подтвердится, если внимательнее присмотреться к другим героям романа:

«На войне всегда убиваешь не того, кого хочешь», — сожалеет Джордан, — Но наваррцы всегда нравились тебе больше всех остальных испанцев. Да. А вот ты убиваешь их», — продолжает он же (стр. 383).

«Но скольких же ты всего убил, как ты думаешь?» — снова спрашивает себя Джордан (стр. 383).

«Если у тебя не все ясно в голове, ты не имеешь права делать то, что ты делаешь, так как то, что ты делаешь, есть преступление, и никому не дано права отнимать у другого жизнь…» — и в таком же духе еще полторы страницы. Причем концептуальное отрицание убийства вполне закономерно с психоаналитической точки зрения, сопровождается оправданием ранее совершенных убийств как у Джордана (стр. 384), так и у старика: «Да, друг, да, — сказал Ансельмо. — Нужно убивать, вот мы и убиваем» (стр. 509). Таких примеров в романе достаточно (стр. 128, 129, 223, 282 и др.).

Даже Мария у Хемингуэя «вынула бритвенное лезвие. — Я всегда ношу это с собой, — объяснила она. — Пилар говорит, нужно сделать надрез вот здесь, под самым ухом, и провести до сих пор. — Она показала пальцем. — Она говорит, что тут проходит большая артерия и если так провести, то непременно заденешь ее. И она говорит, что это не больно, нужно только крепко нажать под ухом и сейчас же вести вниз». (Стр. 256).

«И вот еще что, — сказала Мария. — Ты меня научи стрелять из него, и тогда каждый из нас сможет застрелить себя или другого, чтобы не попасть в плен, если будет ранен». (Стр. 256).

Тот же страх попасть в плен и мысль о самоубийстве (правда, чужими руками) преследует и Кашкина, причем тоже навязчиво, до такой степени, что окружающие говорят о расстройстве его психики. Та же мысль есть и у Джордана. Весь роман пронизывает тяжелая атмосфера страха смерти (одно название чего стоит!) и агрессивности. Грызутся все — от мужа с женой до высшего командования. Даже в отношения Марии и Джордана автор не удержался и бухнул дегтя. Четыре психиатра, с которыми я консультировался, без малейших колебаний сказали, что навязчивое отрицание убийства принадлежит самому автору. Впрочем, теперь это видно и неспециалисту. Психоаналитический взгляд на эту черту Хемингуэя приводит к выводу, который покажется вам парадоксальным, но не спешите отвергать его сразу: сознательное отрицание убийства тем сильнее, чем сильнее бессознательное желание убивать. Навязчивое же отрицание убийства говорит о навязчивом бессознательном желании убивать. Человек — чрезвычайно агрессивное существо. Ни одно другое животное не убивает себе подобных в таких невообразимых масштабах, как человек. Нет, наверное, на земле человека, который не видел бы военных фотографий сотен трупов. А вы видели когда-нибудь хотя бы десять убивших друг друга волков или гадюк? Обычный уровень агрессивности наряду с другими свойствами человеческой психики — необходимое условие в борьбе за существование. Но когда агрессивность в силу каких-то аномалий развития превышает норму, сознание (если оно достаточно развито) включает механизм подавления в форме, например, повышенного страха крови, навязчивостей и т. п. Здесь чаще всего сказываются психические травмы детства, но бывают причины повышения агрессивности и в старшем возрасте, например травматические неврозы, психические травмы интимной жизни и т. д. Лучшая иллюстрация тому — биография Хемингуэя, рассмотренная нами с позиций психоаналитической теории.