Это уже глупости. Еще немного, и я разрыдаюсь, и никто не поймет почему. В постель.

– Мин, будь добра, принеси мне горячее молоко наверх минут через пять. Нет, спасибо, по лестнице я сама поднимусь.

Я сжимаюсь от стыда, смотря этот фильм; он повергает меня в глубокое смущение. Бьет по самому больному. Бегство лоялистов в Канаду и после этого великого напряжения духа – постепенное загнивание. Ладно. Анабазис из Динас-Мавдуй в Траллум, взлет и падение семьи методистов. Ладно. Но это… Этот юноша, вроде бы читающий «Королеву фей», но на деле, как и другие трое, преющий в собственных мыслях, – мой отец, и я не хочу ничего знать о его отношениях с какой-то Джулией. Мою мать звали Нюэла. Нюэла О’Коннор из Дублина, женщина-ученый; холодноватая, но добрая и достаточно хорошая мать. Между моими родителями не было пламенной любви. Так, градусов двадцать по Цельсию. Температура в библиотеке «Сент-Хелен» – осязаемая, физическая температура – не меньше двадцати семи градусов, а психологическая температура подходит к точке кипения. Томление на медленном огне. Но я вынужден смотреть фильм.

Да можно ли назвать это фильмом – удивительное воскрешение физического присутствия людей, всего, что выходит далеко за рамки возможностей фотографии? Фильм, что передает температуру в комнате. Запахи, ощущение тошноты, что окутывает мою бабушку и расползается по дому, недочеловеческое сознание собаки Джейни, которая не ведает о сложностях в жизни людей, но, как свойственно собакам, впитывает все и все отражает своей сонливостью, слабостью нервов и обжорством. Джейни хворает жизнью этого дома.

Технически фильм превосходит все, что я когда-либо видел в бытность свою кинокритиком. Экран расщепляется и показывает сразу множество изображений или несколько бок о бок так, что они комментируют друг друга, или разбухает одним огромным, чудовищным и пугающим крупным планом; цвета варьируют от тусклой сепии, в которой мы видели печальную жизнь Мин, до палитры Караваджо у несчастной бабушки с ее богатой фантазией. Он воздействует на все чувства, включая обоняние. Наш век пренебрегает обонянием больше, чем остальными пятью чувствами, но запах пробуждает воспоминания остро до боли. Предполагается, что мы не нюхаем других людей. Миллионы долларов тратятся на различные средства для уничтожения человеческого запаха – либо прямо в источнике, либо в носу ближнего. Но для возбужденных, для подлинно любознательных, для очарованных или порабощенных – что расскажет правду лучше запаха? Вот сейчас я слышу запах здорового тела, мыла, лавровишневой воды и дорогой одежды и знаю: это дедушка.

РОДРИ

(Его мысли сопровождаются звуками музыкальной комедии двадцатых годов под названием «Леди Мэри»; мы слышим голос Герберта Мандина, комика тех лет:

Родри в шестой раз перечитывает Вудхауса – то место, где Берти Вустер размышляет о своей былой любви к Синтии: «На редкость хорошенькая, веселая и привлекательная барышня, ничего не скажешь, но помешана на разных там идеалах. Может, я к ней несправедлив, но, по-моему, она считает, что мужчина должен делать карьеру и прочее».)[37]

Делать карьеру. Надо думать, я ее сделал. Но какое отдохновение для души – читать про человека, которому это не нужно и который не имеет ни малейшего намерения даже попробовать. Какое блаженство – читать об аристократах, чья главная забота – выращивать цветы, или там призовых свиней, или просто приятно проводить время. Что янки об Англии знают? А что канадцы знают об Англии? И если уж на то пошло – что знает о ней Пэлем Генри Вудхаус? Потому что он пишет не об Англии – его герои живут в сказочной стране, какой Англия никогда не была. Брокки говорит, о Вудхаусе кто-то сказал, что его книги – музыкальные комедии, только без музыки. Для меня их очарование именно в этом. И в магии языка. Бегство от настоящей жизни. А что в этом плохого? Разве я не хлебнул настоящей жизни полной ложкой? Или того, что называют настоящей жизнью (обычно подразумевая под этим что-нибудь гадкое). Я вкусил настоящей жизни, когда патер объявил, что мы эмигрируем в Канаду. (Музыка меняется на «Yn iach i ti, Cymru», «Прощание с Уэльсом».) Сначала поехали Ланс и я, «чтобы высмотреть землю»[38], как он выразился, но на самом деле, я думаю, чтобы мы не застали последней агонии, когда отец продавал лавку и мебель, чтобы рассчитаться с долгами – добродетельная душа, он уплатил все до последнего пенни, – запирал ставни и покидал любимые места. Но я держался за один весомый факт, а именно – что двенадцать пенсов составляют шиллинг, двадцать шиллингов – фунт, а если еще шиллинг прибавить, получится гинея. Где я этому научился? Может, чувство денег – врожденное? У патера его совсем не было. У дяди Дэвида тоже, определенно, хоть ему и хватило ума жениться на Мэри Эванс «Ангел», у нее-то деньги водились. У дедушки был нюх на деньги, но недостаточно, чтобы их удержать. Выступил поручителем за этого Томаса! Как он не распознал, что Люэллин Томас в лучшем случае ненадежен, а может, и вовсе жулик? Старый обманщик-ханжа! Религия для этих людей была вроде наркотика. Она им так застила глаза, что они могли в упор не видеть правды. То был великий день в моей жизни, когда я отверг религию. Да, отверг, но не внешние проявления – матер очень огорчилась бы, заподозрив, что я не предан методизму весь, от макушки до пяток. Может, это лицемерие? Без некой доли притворства жизнь невыносима. Все люди притворяются; но некоторые притворяются для Бога. Матер. Лучшая из женщин. В нашу последнюю встречу с Лансом, когда справляли его шестидесятипятилетие, он сказал: «Род, наша матер была самая лучшая, самая милая» – и зарыдал. И я тоже. Только ее молитвы спасли нашу шкуру в этой ужасной стране. (Музыкальное сопровождение сменяется на «Думай, как другим помочь».) Глупая песня, но матушка не была глупа. В тот ужасный первый год она перед каждым скудным ужином заставляла нас опуститься на колени и начинала молиться – патер не мог ей вторить, он слишком пал духом, чтобы молиться вслух, – чтобы Господь благословил нас в новой стране. И Он услышал. Не поспоришь. В тот вечер, в декабре, Ланс опоздал на ужин и на молитву и вдруг ворвался и перебил матер – и мы сразу поняли, как важна его новость. Он закричал: «Патер, в „Плугах и комбайнах“ на двери объявление, они ищут счетовода!» – и патер подскочил на полуслове и выбежал. А по возвращении сказал, что поймал мистера Ноулза, когда тот уже запирал дверь, и получил место. Ноулз велел ему снять объявление и явиться к восьми утра. Наверно, его впечатлили правильная речь и честный вид отца. То был великий вечер для нас. Матер не сказала открытым текстом, что Господь услышал нашу молитву, но мы и так знали. Даже я верил. С тех пор наша нужда кончилась. Патер проработал там, на заводе, до конца жизни. Конечно, эта работа была ниже его способностей, но это была работа, а он никогда не умел обращать свои способности в деньги. Обещание, данное матери в ее смертный час. Оно его в каком-то смысле погубило. Никогда не забуду, как Ланс ворвался в молитву матер с важной новостью. А мой успех – проявление Господней милости? Или удача? Или я обратил свои способности в деньги? Никто не знает, но я не сомневаюсь, что сказала бы матер… Капелька умного притворства могла бы спасти патера. Слишком добродетельный. Избыток добродетели может быть губителен… Ужасные первые дни на работе. Рабочие в типографии «Курьера» изводили меня нещадно. «Род, эта женщина в наморднике – правда твоя мать? А что с ней такое? Может, она кусается? Вы потому и уехали со Старой Родины – твоя мать кого-нибудь покусала?» Я не мог заговорить об этом дома. Не мог попросить мать не надевать на улицу эту чертову проволочную клетку. Она набивала туда какой-то ваты, пропитанной ментолом, – была уверена, что это спасает от канадской простуды и помогает от ее астмы. Ей даже в голову не пришло, что это странно выглядит. Насмехаться над матерью мальчика! Они были грубые люди. Меня это ранило в особо чувствительное место. Вторжение в самую глубину души. Мой дом… И патер. То объявление, что я для него напечатал в «Курьере»: