— Батя сердится. Огорчил я его сильно: пал столь низкопрошлой ночью в безбожии своем.

— Так ведь он простил вас, — напомнила я.

— Простил, — вздохнул Данила, — но говорилбез ласковости. Выходит, сердится. Ох, грехи мои тяжкие, прав батя, не доведутони меня до добра.

— Слушайте, а вы кто? — глядя на него с некоторойподозрительностью, решилась я задать вопрос. Данила попеременно казался мне тозабавным чудаком, то отменным прохвостом.

— Грешник я, — в ответ вздохнул он. — Горетьмне в геенне огненной… А если вы интересуетесь, кто я есть в этой жизни померкам людским, то отвечу вам, Дарья Сергеевна. Жизнь моя полна быларазнообразных событий, так что я иногда думаю, найдись какой писатель, чтобописать эту мою жизнь, забавная бы книжка приключилась.

— Вы в семинарии учились? — нахмурилась я, потомучто с русской классикой была знакома, а речь Данилы здорово отдавалалитературщиной, что лишний раз заставляло думать, что он хитрый сукин сын, авозможно, и жулик.

— Нет, в семинарии учиться судьбой мне было не дадено,о чем сокрушаюсь, — с тяжким вздохом сообщил он. — По молодостиучился в Рязани, в военном училище.

— В десантном? — встрепенулся Сенька, который кформе, погонам и прочей военной атрибутике испытывал слабость.

— Точно, — кивнул Данила. — Окончил сотличием, был дважды ранен, комиссован по состоянию здоровья… — В этом месте яс подозрением на него покосилась, пытаясь определить, что ж у него за хворобатакая? — А на гражданке заскучал, — точно стыдясь, сообщил он. —Ну и запил. Года полтора пил, чувствую, что уж и лишнее, а остановиться никакне могу. Пил я так, пил и совсем лишился облика человеческого, как вдругоднажды встретил старого дружка Федю. Я, значит, у пивнушки стою, стенуподпираю, а он на машине мимо катит и, поверите ли, узнал меня, из машинывышел, обрадовался, обнял, руку трясет, а мне хоть сквозь землю провалиться, дотого стыдно стало. Посадил он меня в машину, к себе привез, всю ночь мы с нимпроговорили, а утром он заявляет: хватит, говорит, Данила, дурака валять.Пойдешь ко мне работать, дури-то, глядишь, и поубавится, ты за мной, а я затобой присмотрю. И стал я у него шофером и охранником. — Данила замолчал иначал разглядывать свои ноги. Уже совсем стемнело, и что он там видит, было неясно.

— А дальше что? — подал голос Сенька.

— А дальше убили Федю. И стал он ко мне каждую ночьявляться, встанет в дверях, грустно так улыбается и говорит: «Что ж ты, Данила,меня не сберег?» А я плачу и прощения прошу, потому что был грех, крепко янакануне выпил. Может, оттого все и вышло. Вот я опять и запил, да так, что ужи понять не мог, где явь, а где бред горячечный. Как-то зимой пошли мы с Федей…кажись, за бутылкой, идем, и вроде какое-то гулянье, смеются все, а мне невесело и в сон клонит, я и в самом деле уснул, а очнулся, вижу — ночь темная,кладбище и волки воют.

— Откуда ж волки? — насторожилась я.

— Почем я знаю? Слышу, что волки, а откуда взялись, мненеведомо. Все, думаю, конец мне пришел. И только я хотел отдать богу душу, какувидел впереди огонечек махонький, поднялся и пошел к нему из последних сил.Вижу дом, а в том доме свет. Стал я в дверь стучать, и открыл мне отец Сергей.Вот с тех пор возле него и спасаюсь.

Мы настороженно замолчали, и Данила молчал. Потом вздохнул,перекрестился, глядя на колокольню, и ласково обратился ко мне:

— Дарья Сергеевна, не будет ли у вас двадцати рублей?Взаймы. На днях должен получить пенсион, верну непременно.

Я с облегчением извлекла из кармана деньги, отсчиталадвадцатку и отдала Даниле.

— Вы ж не хотели батюшку огорчать, — неудержавшись, напомнила я.

— Так ведь он не узнает. Предстану пред ним в наилучшемвиде. Не беспокойтесь. И спасибо вам преогромное, очень выручили. — Данилаподнялся и ходко потрусил по аллее.

— Как думаешь, он все выдумал? — спросил Сенька.

— Кто ж его знает? — пожала я плечами.

Утро началось с жуткого вопля под окнами.

— Батя, опять роют! — вопил Данила. Сенька,который спал в моей комнате, испуганно вертел головой, а я торопливо оделась ипошла в кухню узнать, в чем дело. Отец Сергей пил чай, а Данила носился покухне, которая из-за его огромных размеров казалась крохотной, и, размахиваяруками, ораторствовал:

— Нет, батя, так нельзя… возмущает меня это, возмущаеттак, что выговорить не могу.

— Нельзя давать волю своему гневу, — наставительноизрек батюшка, но как-то неуверенно. — Властям виднее, и не твоего умадело в их соображения входить.

— Да какие тут соображения? — кипятилсяДанила. — Дали в лапу, вот и все соображения. Дождутся они у меня, обегатьбудут наше кладбище за тридевять земель.

— Данила, — возвысил голос отец Сергей, тотповернулся к иконе, перекрестился и пробормотал:

— Прости меня, грешного… и все же, батя, надо бороться.

— Ты лучше чаю выпей и скажи, где всю ночь болтался?Дарья Сергеевна, вы ему денег не давайте, он с пенсии, конечно, вернет, нодухом слаб, и беречь его надобно от соблазнов, чтоб легче ему было себяпревозмочь. — Я покраснела, устраиваясь за столом, избегая батюшкиноговзгляда. — И рассказов его не слушайте. Ведь все врет. Хотя врет складно идаже жалобно. Данила, что вчера Дарье Сергеевне врал и зачем деньги выпросил,ведь сказано было: терпи, преодолей себя, а ты опять в опохмелку.

— Батя, две могилы разом роют, надо в колокола бить.

— Ополоумел, что ли? Зачем же в колокола?

— Народ собирать, чтоб прекратить надругательство надсвятой землей. У меня два дружка здесь неподалеку живут, втроем мы с этими…

— Умолкни, — нахмурился отец Сергей. — Негреши и меня в сомнения не вводи. — Батюшка покачал головой иперекрестился.

— А что случилось? — рискнула я задать вопрос.

— Бандюков хоронят! — рявкнул Данила.

— Ну и что? — растерялась я.

— Как что? На кладбище давно хоронить запретили, а этимна новом кладбище не лежится, им сюда надо, чтоб с одной стороны граф, а сдругой князь. Вот и выправляют разрешения, вроде здесь родственники и к ним подбок эти… А чиновники наши за деньги какую хошь родню найдут, пусть даже и накладбище… Тьфу, одно слово — христопродавцы.

— Выходит, кто-то получил разрешение похоронить здесьблизких? — начав соображать, спросила я.