Шаймерден разволновался, может, даже разозлился. От благодушия его уже и следа не было. Но и в злости своей он не мельчил, не суетился, а оставался весомым, уверенным в себе, этаким тараном. И только где-то на самом донышке — или мне это показалось? — проскальзывали неуверенность, недоумение: почему, почему Рыжий все-таки не признает за ним первенства в жизни, почему этот хилый и никчемный мужичонка так зловреден и все подковыривает, подковыривает; от зависти, конечно, но только ли от зависти?

— А в автопарке вообще хорошо работать? — спросил Эрик. Он раскраснелся, размяк, разулыбался: он был всем доволен — хозяином, угощением, купанием, жизнью. И Мейрам тоже, и я…

— В автопарке? — переспросил Шаймерден, с трудом, видимо, отвлекаясь от своей мысли. — Работать, ребята, везде можно. Только голову надо на плечах иметь, а не кочан. Вот у нас, например, человек десять шоферов с первым классом, а на экспресс Юнджа — Алма-Ата меня посадили, со вторым. Правда, у сменщика моего первый класс. А почему меня выбрали? Потому что поняли: я человек надежный. Кровь из носу, а все, что надо по работе, я сделаю. По работе ко мне никто не придерется. А ведь люди как: он в рейс с похмелья выходит, его ловят раз, другой, потом с машины снимают или на другую линию переводят, а он начинает завидовать, начинает за спиной шипеть: вот, мол, меня с первым классом на лайбу посадили, а его со вторым — на экспресс: подхалиму везде у нас дорога… Л-люди! — с ожесточением сказал Шаймерден. — Каждый себя ангелом считает, ни за что ни про что его обидели, за собой никто ничего не замечает! А чуть что, так сразу: шу-шу-шу, он такой, он сякой… — Шаймерден скривился, ткнул вилкой в колечко лука, съел, скривился еще больше.

Я подумал, что и ему живется не так легко, как может казаться с виду, и хорошо, что попались ему мы, молодые ребята, люди полузнакомые, с которыми можно поговорить. Можно высказать им все обиды, и не обиды даже, а так — полунамеки, шепотки какие-то, которые, видно, задевают его сильнее прямых обид.

Задевать-то задевают, но не очень, наверно, глубоко: раздражают только. Ему, в общем-то, плевать на все это, для него это мелочи, слону дробинка, его этим не прошибешь, не поколеблешь его уверенности в себе, в своей жизни… Так я решил, потому что уже в следующую минуту Шаймерден с коротким, благодушным своим хохотком начал рассказывать нам, как воюют они, водители автобусов, с контролем билетов на линии, как срабатывает их шоферская солидарность, как действует целая система оповещения о выезде контролеров на линию и что контроль контролем, а каждый умный водитель еще и нутром чувствует, когда нельзя брать пассажиров, а когда можно и на каком перегоне…

Вновь вошла хозяйка с подносом, уставленным дымящимися пиалами.

— Давайте чай пить! — сказал Шаймерден. — Настоящий уйгурский!

В пиалах был густой, с молоком, соленый уйгурский чай. Я его еще не пил, не приходилось как-то. Молоко и соль — желудок мой восстал!

— Да ты что! — зашумел Шаймерден. — Боишься? Это же лучшее средство от жары, соль… Да ты попробуй!

Я, пересилив себя, попробовал. Вкусно, ей-богу, было вкусно! Чай прямо-таки таял во рту, обволакивая нёбо чуточку маслянистой и приятной на вкус пленкой.

— Я вот что хотел спросить, — наклонился ко мне Шаймерден. — У вас бортовые машины часто бывают?

— Когда как, — ответил я. — А что тебе надо?

— Мне лес надо вывезти, — сказал он. — Куба четыре. Это километров шестьдесят отсюда, из лесничества.

— Из лесничества? — удивился я. — Здесь лесничество есть?

— Ну да, — сказал Шаймерден. — Мой брат там главным лесничим. Если поедем, я тебя с ним познакомлю.

— Хорошая работа, — мечтательно сказал я, представив на секунду сырую прохладу леса, зелень травы на полянах с красноватыми по краям, разлапистыми листьями земляники.

— Хорошая, — согласился Шаймерден. — Только здесь трудно: лесов нет, все к нему едут. И родня, и знакомые, и начальство разное — всем лес нужен. Каждый ведь считает, что если главный лесничий, то, мол, и полный хозяин. А чуть где споткнулся, так сразу же подтолкнут, свалят и не оглянутся. На такой работе надо крепкую голову на плечах иметь. Ну, брат у меня головастый мужик, он насквозь видит, как надо делать и кому что сказать.

— Будет тебе машина, — сказал я. — Не сегодня-завтра. Иван приедет на бортовой, вот и поговоришь с шофером. За день-то обернетесь?

— Обернемся, там все готово! — обрадовался Шаймерден. — Только ты сам вначале с Иваном поговори и с шофером: он вас лучше послушает. Скажи, что в обиде не будет.

— Поговорим, — пообещал я. — Это нетрудно. А сейчас пойду я, Шаймерден, а то разморило меня… Ребята, наверно, еще посидят.

— Конечно, посидят! — засуетился он. — А тебе куда спешить? По вагончику, что ли, соскучился? Сейчас телевизор включим.

— Нет, пойду я, спать хочется. Да и буровую на весь день оставили: забредет какой-нибудь дурак, в яму с раствором свалится.

Мы с Шаймерденом попрощались на крыльце.

— Заходи, — сказал он. — Завтра я первую картошку начну копать, отсыплю вам, а то ведь старая на базаре по полтиннику…

Я брел по серым, закаменевшим от зноя, избитым машинами в пыль кривым поселковым улочкам. Неподвижный, душный вечер опускался на дома, на редкие, бурые от пыли деревья.

За поворотом, в конце улицы, на пустыре, открылась буровая. Непривычно тихая, показалась она мне вдруг заброшенной, оставленной на произвол судьбы. Особенно сиротливо выглядел вагончик, двери которого всегда были распахнуты настежь, а сегодня, закрытый на висячий замок, он был похож на покинутый всеми, заколоченный крест-накрест досками старый дом. Жалко стало, как живого человека. Дом мой…

На койке второго яруса было не так душно: чуть-чуть тянуло свежестью из окна, затянутого марлей. Я полежал немного, наслаждаясь покоем, чистотой, подумал, что хорошо бы немножко почитать, и не заметил, как уснул.

Разбудил меня грохот двери и шаги: пришли ребята. Молчаливые какие-то, с застывшими лицами. Эрик сел к столу и, уперевшись в него локтями, начал механически, не глядя на страницы, перелистывать журнал буровых работ. Мейрам стоял спиной ко мне, смотрел в окно.

— Скорей бы Иван приехал, — сказал он. — А то тоска — жить не хочется.

— В чем дело? — спросил я. — Поругались, что ли?

— Да нет, — вяло ответил Мейрам. — Просто этот Шаймерден твой — козел…

— Как «козел»? Почему «козел»?

— А ты не догадался, что он нас за дураков считает? — повернулся ко мне Мейрам. — Не догадался? Ты сам подумай, где бы он мог трубу такую достать, на десять дюймов, а? Здесь ей цены нет. Он-то хитро подъехал: мол,