— Да берите сейчас! — вмешался нетерпеливый Мейрам. — Нам она все равно не нужна.

— Конечно, — поддержал его Эрик. — Забирайте, да и все, чего Ивана ждать. Железа жалко, что ли…

— Ну, тогда я укачу ее сейчас, — сказал Шаймерден деловито, спокойно, нисколько не обрадовавшись, как будто другого он и не ожидал. — А потом за вами приеду, у меня машина. Искупаться съездим на Чарынку. Искупаться ведь хочется, а?

— Это дело, — сказал я. — Искупаться бы не мешало.

— Тогда я сейчас подъеду, — сказал Шаймерден.

— Я вам помогу, — Эрик привстал с одеяла.

— Не надо, — махнул рукой Шаймерден. — Чего тут помогать, я же ее не на себе потащу.

Он пошел на площадку, прихватив по дороге лом из толстого куска арматуры, развернул этим ломом трубу в нужном ему направлении, стронул ее с места, и труба, противно, душераздирающе скрежеща на мелких камешках (как стеклом по сковородке), прокатилась мимо нас. У меня внутри все сжалось.

— У-у! — скривился Мейрам. Он тоже не выносил этого.

Шаймерден, проходя, улыбнулся.

— Сама едет! — сказал он.

Со спины смотреть на него было забавно. Огромный, толстый, он забегал то с одного конца трубы, то с другого, мелко, неуклюже подпрыгивал на одной ноге, чтобы попасть в такт, а другой ногой подталкивал трубу, выправлял. Вскоре он скрылся за поворотом улицы.

— Здоровый мужик, а? — сказал Эрик, глядя ему вслед. — И веселый.

— Толстые, они все веселые, — сказал Мейрам. — И не тяжело ведь ему ходить по жаре. Ходит, смеется.

— Давайте собираться, ребята, — предложил я. — Он же обещал нас на речку свозить.

— У него «Жигули», — сказал Мейрам. — Я видел, он один раз проезжал здесь. Синие такие, с желтыми подфарниками. Как-то вмещается он туда, сидит…

Часа через два мы въезжали в Юнджу, возвращались. Полста километров туда и обратно как будто не было. Машина Шаймердена летела бесшумно, с легким шорохом, ветер рвался в открытые окна. Было тепло и приятно. Мы в Чарынке все-таки сильно замерзли. Купаться в середине лета в реке, текущей с гор, — дело не шибко веселое. Мутная вода, может, два дня назад еще бывшая снегом в горах, несется так стремительно, что сбивает с ног, кружится голова. Сядешь на дно и сразу же чувствуешь, как поток, словно мощным брандспойтом, вымывает, вырывает из-под тебя песок и камни. Но зато отмылись, содрали с себя многодневную пыль и грязь. Ненадолго, конечно, на день-другой.

— Сейчас ко мне поедем, — сказал Шаймерден, когда показались первые дома Юнджи.

Дом у Шаймердена даже с виду просторный, приземистый и широкий, обитый «в елочку» зелеными дощечками. Ворот нет. Стоят только два квадратных железобетонных столба с навесами для петель, земля вокруг недавно утрамбована. Перед воротами — глубокая, аккуратно вырытая канава, через которую проложены две широкие доски.

— Вот в эту канаву и ляжет ваша труба, — сказал Шаймерден, осторожно проводя машину по доскам. — А то как дождь, так лужа вокруг: в низком месте у меня дом стоит.

Большой двор завален досками, прутьями арматуры, к забору прислонено широкое корыто для замеса раствора, под маленьким навесом несколько мешков с цементом. В глубине двора высятся шесть бетонных столбов, врытых по прямоугольнику. Между ними начата кирпичная кладка.

— Гараж будет, — объяснил Шаймерден. — Все самому приходится делать. Нигде ничего не купишь, вертишься как проклятый, все доставать надо. — Он улыбнулся, как будто радуясь: вот нелегко, а он все же достает, дли нею это нетрудно и даже вроде интересно.

На веранде, сильно захламленной, заставленной какими-то старыми, пыльными на вид мягкими стульями, коробками и сундуками с наваленными на них кошмами и одеялами, сидела с ребенком на руках сухая и черная старуха в низко повязанном черном платке. На нас она не обратила никакого внимания.

В большой комнате, где был накрыт уже обеденный стол, все на городской манер: и темный, зеркальной полировки шифоньер, и такие же сдвинутые вместе две деревянные кровати, и сервант с тонкими, лимонного стекла рюмками и аккуратно расставленными чайными чашками с голубым узором… Ребята притихли даже, осваиваясь в непривычной обстановке. Я подумал: хорошо еще, что мы чистые, умытые, а то бы совсем нелепо чувствовали себя здесь.

Вошла жена Шаймердена, принесла на подносе четыре большие пиалы с дымящейся лапшой. Была она в широком ситцевом платье с когда-то темно-красными, а теперь уже поблекшими цветами, лицо худое, заострившееся, повязана, как и бабка на веранде, по самые глаза темным платком, только не черным, а посветлее, с узорами. Широте платье висело на ней, как на вешалке, казалось, что женщина эта худа какой-то непонятной, пугающей худобой.

Шаймерден почему-то не представил ее нам, не познакомил, да и она не посмотрела даже на нас, глаз не подняла.

Расставила пиалы и вышла.

— Давайте по первой, ребята! — скомандовал Шаймерден, придвигаясь к столу. — Под лапшу. После купанья хор-рошо!

Мы усердно заработали вилками и ложками. После холодной водки, после сахаристого, рассыпающегося и тающего во рту холодного помидора, от горячей, густо наперченной, острой лапши прошибал пот.

— Хорошо у вас, — сказал Эрик, откидываясь на спинку стула. — Красиво, чисто, уютно. А мы…

— Дом и должен быть домом, — спокойно, веско сказал Шаймерден. В его руках бутылка казалась игрушечной. — Чтобы дом сделать, надо много сил положить. Это потруднее, чем по пивным языки чесать да на чужое заглядываться. А то все смотрят, что у тебя есть, и никто даже не подумает, каким трудом это достается. С неба ничего не падает.

Похоже, это он говорил специально для меня, намекая на рыжего мужика из пивной.

— А что это за мужик был? — спросил я напрямую. — Ну, рыжий такой, что с тобой утром в пивной разговаривал?

— Дурной мужик, — нахмурился сразу Шаймерден. — Он у нас в автопарке работает слесарем. Имеет диплом газоэлектросварщика — у них тарифная сетка: есть работа, нет работы — рубль сорок в час, — а работает слесарем. Говорит, что не хочет на сварке.

— А чего он такой… — я подыскивал нужное слово и не нашел, — злой, что ли, дерганый какой-то?..

— Точно! — обрадовался Шаймерден. — Именно что дерганый! Знаешь, есть такие, что не живут, а дергаются все время, как будто шило у них в заднице сидит. Так и этот… То, бывает, работает — одно загляденье, а то как найдет на него — ходит, руки опустит и ходит, как вареный. А то еще напьется и насмешничает, подковыривает всех. Жалко мне его иногда. А иногда злость берет: чего он гоношится, подковыривает всех, поддевает, как будто он лучше других. А там ведь и смотреть-то не на что: как паршивая овца — ни себе, ни