все равно придется отсюда уезжать. Может, кто-то и умеет приживаться, забывать, а я не могу: я если поцапался с кем, то все, в разные стороны. Такой уж уродился…

Заскрипела тяжелая дверь вагона, раздались голоса.

— Витя! Витя! — закричал Мейрам.

Я не откликнулся.

— Погулять, наверно, пошел…

Это уже Эрик.

— Обиделся, — сказал Мейрам. — Может и уехать…

— Еще чего! — Это Мишка его перебил. — Что мы ему — собаки? Захотел — подружился, расхотел — бросил…

— А он что, правда детдомовский? — спросил Мейрам. — А я и не знал.

— Я тоже не знал, — сказал Мишка. — Правда, видно по нему иногда: ни с того ни с сего вдруг начинает щетиниться. Как в анекдоте: его еще дураком не назвали, а он уже говорит: «Сам дурак!»

— Точно! — обрадовался Мейрам. — Как он приехал тогда с Демократом, начали знакомиться, а я фамилию его не расслышал. Как-как? — спрашиваю. А он говорит: «Найденов. Что, не нравится?» Нет, говорю, почему не нравится? Нравится…

Если б можно было, я бы, наверно, застонал от стыда. Да, так все и было. Мы с инженером по кадрам — Социал его имя, а зовут все Демократом — приехали к ним на буровую ночью. В вагончике был один Мейрам, остальные на соседней буровой, у Ильи Баранова. Вот тогда мы с Мейрамом таким образом и поговорили…

Я-то думал, что его фамилия моя насторожила. Хотя откуда ему знать, что всем подброшенным в детдомах одну фамилию давали — Найденов… Только у нас трое Найденовых было… А если честно, то не поэтому. Просто я всегда считал, что в новой бригаде, в любом новом месте надо сразу себя  п о с т а в и т ь. А то, мол, подомнут, ездить будут. А ему, Мейраму, да и никому, такое и в голову не приходило, оказывается… А я, выходит, только сейчас додумался, что когда люди делом заняты, им не до этих глупостей. И если про гонор говорить, то ведь ребятки эти не слабаки, они сами кого угодно и что угодно могут поставить. Но они же меня за  с т а р ш е г о  почитают: пусть и разницы-то между нами года четыре, но они так  в о с п и т а н ы. А я… Детдом же, откуда ж знать…

Я привык уже, если что не получается в жизни, валить на детдом. Конечно, жизнь эта совсем другая. Как вспомню, как наши на жердочках сидят, так до сих пор все в душе переворачивается…

В нашем детдоме ворот не было, да и забор так себе, штакетничек. Вместо ворот два длинных бруса было, продетых в скобы. С трех сторон такие ворота были: специально так сделали, чтобы не отгораживать нас от всех остальных людей. Никто не запрещал выходить на улицу, в город. Но детдомовская ребятня все равно не выходила, сидела вечерами рядами на этих брусьях, смотрела на улицу. И я так сидел, когда маленький был. А когда вырос, в город стал ходить к знакомым, видеть этого не мог. Возвращаешься, а они, малыши наши, сидят на этих жердочках, как воробьи…

Теперь-то я понимаю, почему это так, почему у нас дружбы не получалось с городскими, даже с учителями… ее, дружбы этой, и не могло быть. Уж на что меня наша математичка любила, все по голове гладила и говорила: «Ежик…» А потом уходила к себе домой. У нее где-то там, в городе, была своя жизнь, главная жизнь, о которой мы ничего не знали и не могли знать, и не понимали, а просто страдали неведомо отчего.

Резко заголосили лягушки по всему арыку. Ну все, теперь до утра будут глотки драть.

За тусклыми, занесенными пылью окнами вагончика замигала свечка и погасла. Все. Пора спать. Хватит на сегодня.

6

Однажды утром, когда жить так хорошо, потому что прохладно, я, выйдя из вагончика, увидел Жорку Чемоданова и сильно обрадовался.

Чемоданова знают все буровики. И уважают. И вообще, как-то очень тепло к нему относятся.

Жорка уютно сидел на ящике из-под инструментов, и мне показалось, почудилось, что он здесь сидел всегда.

— Здорово, буровичок, — сказал он. — Проснулся?

— Ага, — улыбнулся я. — С приездом…

Чемоданов приехал к нам надолго. Был он уже не буровым мастером, а бригадиром монтажной бригады. Они монтировали электронасосы и щитовые домики на скважинах, и в Юндже, вокруг которой наши буровики навертели их несколько десятков, у него было много работы. Он должен был за неделю объехать все точки, установить очередность монтажа, подписать все документы с заказчиком, местным управлением оросительных систем, и потом только вызвать свою бригаду.

В честь каждого прибывшего с базы так или иначе дается ужин, если он, конечно, достоин этого. А то бывают такие, что не только угощать — сидеть с ними за одним столом противно. В нашем деле народ собирается разнообразный, от пацанов, ищущих романтики, до кадровых бичей. И все всех терпят, кроме одной породы — откровенных жлобов. Но жлобов в буровых-то бригадах нет, они сюда не идут, а если случайно и попадают, то не задерживаются, быстренько сматываются совсем или перебираются на работу поспокойней, на базу, поближе к дому. Как наши остряки говорят, жлоб — животное домашнее.

Есть, например, у нас в колонне перегонщик. Это должность у него такая. Буровой станок смонтирован на платформе МАЗа, установка самоходная. И во время переездов на большие расстояния для перегона буровой с базы посылают специального человека, водителя дизельных машин высочайшей квалификации — перегонщика.

Я нашего перегонщика долго в глаза не видел, потому что на Кегене мы сами свой МАЗ водили, — только слышал о нем. Но вот однажды нас сняли, переводили в Нарынкол, и он приехал. Здоровый, налитой старик. От угощения наотрез отказался, покровительственно, поучающе сказав при этом: «Один раз выпьешь, а случись что — и все заслуги насмарку». Потом достал из своего портфеля — он с портфелем ездил! — полбулки хлеба с салом, несколько помидорин, разложил все это перед собой и тут же, за нашим же столом, вместе с нами сидя, начал ужинать. От нашего чая, правда, не отказался, попил…

Мы, даже те, кто хорошо его знал, все равно смотрели на него во все глаза, как на диковинного зверя в зверинце. Нам даже странно и смешно было: вот ведь какой экземпляр человеческий, прямо клоун среди нас, да и только…

Но смех смехом, а я эту породу хорошо знаю, навидался таких заслуженных хозяйчиков. Они живут по принципу: вашего нам не надо, но уж за свое-то любому глотку перегрызут.

Совсем некстати вспомнил я вдруг про перегонщика, А может и кстати, потому что если перегонщик был наш знаменитый жлоб, то Чемоданов, как бы