– Мне приснился ужасный сон. Мне страшно, Джозефина.

Джозефина вошла в комнату и села на кровать. Она вытащила из рук Миссис простыню, сложила ладони хозяйки вместе, взяла в свои и стала гладить, будто разглаживая складки на простыне.

– Не бойтесь, – сказала Джозефина, думая, придет ли Мистер в ее комнату, будет ли ждать ее появления, когда Миссис заснет.

– Я никогда не говорила тебе, – сказала Миссис. – И боюсь, что это мое проклятие. Я знаю, у меня мало времени, у меня нет иллюзий. – Костлявое тело Миссис расслабилось в кровати, а рука Джозефины все гладила, гладила, скользила по костяшкам, по длинным тонким пальцам до самых кончиков. Голова Миссис откинулась на подушку, лунный свет из окна подчеркивал овал ее лица, скрывая порез в тени. На шее Миссис пульсировала опухоль, краснота стала распространяться.

– О чем вы никогда не говорили мне, Миссис? – тихо спросила Джозефина, но глаза Миссис Лу начали закрываться, и она снова спросила, на этот раз громче: – О чем вы никогда мне не говорили?

– О, Джозефина, отвернись. Я не вынесу твоего взгляда. – Джозефина отвернулась к окну и вспомнила кухонный нож, который выбросила утром; она подумала, что в костяной ручке, должно быть, отражается луна, и теперь его наверняка легче найти в высокой траве, чем днем.

– Джозефина, один ребенок выжил. Только один.

Джозефина заметила на подоконнике струйку крови, засохшую и потемневшую. Кровь Миссис, которую Джозефина не заметила и не стерла.

– Твой, Джозефина. Твой ребенок выжил. Ты была так молода и ничего не понимала. Я сумела облегчить твою боль, и доктор Викерс помог мне. Ты помнишь это как сон, правда, Джозефина? Я этого и хотела. Я не хотела, чтобы ты помнила. Хотела, чтобы ты думала, что он умер. Как и все мои дети.

Джозефина не смотрела на Миссис. Она перестала поглаживать, убрала руки и положила их на колени. Воздух в легких с каждым вдохом, казалось, становился все гуще, и комната вдруг поплыла, оторвалась от дома и земли, опрокинулась, закачалась. Джозефине показалось, что она и Миссис плывут на лодке к какому-то далекому, ужасному берегу. Джозефина попыталась встать с кровати, но ноги подкосились; она попыталась снова и, хотя колени все еще дрожали, направилась к двери.

– Это была девочка? – спросила Джозефина, повернувшись к Миссис, и услышала собственный голос как будто из длинного глубокого туннеля.

– Мальчик, – сказала Миссис. – У тебя родился мальчик.

– А где он?

– Я отвезла его к Стэнморам. Подумала – ну, будет одним негритенком больше. Там их так много.

Джозефина остановилась в дверях и посмотрела на Миссис Лу, лежащую на кровати под одеялами, несмотря на жаркую ночь; лицо покрасневшее и влажное от пота, глаза темные и отсутствующие. Опухоль хорошо видна с того места, где стояла Джозефина. Она снова вспомнила утро, когда вернулась в Белл-Крик, да, эта самая кровать, высокая кровать ее хозяйки, здесь Джозефина лежала, здесь и родила. Неотпускающая боль, шум дождя, ворона у окна, грубые руки доктора Викерса, пустота внутри. Джозефину вдруг охватила странная радость: теперь она знает, что ее ребенок не умер, нет, ее ребенок дышал, плакал и жил, он оказался сильнее, чем дети Миссис, он одолел их призраки, их холодные призрачные пальцы, которые, должно быть, уцепились за его новое теплое тело. Но радость была эгоистичной, и Джозефина понимала это: ведь где сейчас этот мальчик? И что он знает о своей матери?

Молчание ширилось, как море, между Джозефиной у двери и Миссис Лу в постели. Ни снизу, ни сверху не доносилось ни звука. Джозефина слышала только шум ветра: он непрестанно и сильно свистел в ивах у реки, качал цветы на клумбах вокруг дома, грохотал защелкой на входных воротах.

– Ты простишь меня? Джозефина, я прошу у тебя прощения. Ты была так молода. Ничего больше нельзя было сделать. – Голос Миссис дрожал.

Джозефина ничего не сказала, не кивнула и не покачала головой. Она вышла в холл и тихо закрыла за собой дверь; это был единственный акт доброты, который она могла совершить. Если сказать «нет», Миссис не умрет в покое, она уйдет в могилу, запятнанная этим грехом, который будет жечь ее; но «да» было бы ложью, а Джозефина не хотела больше лжи, ни для себя, ни для Миссис. В холле Джозефина прислушалалась, нет ли поблизости Мистера, но до нее донесся только голос Миссис, теперь он звучал выше и глуше: «Ты меня простишь? Джозефина, ты меня простишь?»

Джозефина поднялась по черной лестнице на чердак и, нагнувшись, натянула ботинки Миссис, плотно застегнув пуговицы на лодыжках. Потом взяла с кровати свой узелок и снова пошла вниз, теперь не таясь, скрипя и топая. Мимо двери студии, мимо спальни Миссис, вниз по парадной лестнице, мимо кухни, где тело Мистера по-прежнему недвижно лежало на камнях, колени подтянуты к груди, голова повернута вбок.

Джозефина медленно вышла из широкой входной двери, спустилась по ступенькам крыльца, где стояли кресла-качалки, недвижные и тихие, как мертвецы. Светила луна, вернее, лишь серп, тонкий, как ноготь мизинца, его света едва хватало, чтобы видеть окрестности.

Как Джозефина и думала, костяная рукоять ножа белела в темной траве, и Джозефина схватила ее и потянула. Она на секунду задержалась, чтобы вытереть лезвие о юбки, и сунула нож в узелок. Она прошла по тропинке через парадные ворота и остановилась на пыльной дороге.

К югу лежало поместье Стэнморов, огромный дом, скрывающийся от глаз, стоящие рядами хижины рабов и акры полей. К северу – дом гробовщика, а дальше – город и дороги, ведущие к широкой реке Огайо и ее зеленому свободному северному берегу. Филадельфия, сказал Луис. Однажды она встретит там Луиса, никакие запоры у Бродмуров его не удержат.

Джозефина стояла в дорожной пыли. Ботинки Миссис не указывали ей направления. Джозефина оглянулась: ни движения, ни звука.

Она задержалась ненадолго. Только позже, с Калебом, она вернется к этому мигу за воротами и вспомнит, какой выбор сделала, как дорога к Стэнморам шла сначала вниз, а потом резко вверх, и перед ней выросли твердые очертания холма, за которым ничего не было видно.

Джозефина задержалась ненадолго, потому что выбор не казался трудным. Она оставит его там, да, она бросит своего сына. Каждый день, каждый час в Белл-Крике она стремилась к побегу, а тут что-то новое, чего она еще не понимала. Как можно не убежать? Как можно? Луна скрылась за тучей, темнота окутала ее, тени погасли, и Джозефина с внезапной яростной радостью подумала: все время на свете, все время на свете. Жизнь длинна и может быть прекрасной.

Луна вышла из-за тучи, и Джозефина повернула налево, в сторону гробовщика, держась длинных ночных теней, отбрасываемых старыми платанами, которыми была обсажена эта часть дороги. Она не чувствовала страха. Вслед ей прощально шелестели ивы Белл-Крика.

Среда

На рассвете Лина вышла из отеля в Ричмонде; над головой уже плыли серые облака. Сорок пять минут она ехала по мокрым дорогам, темное небо над головой будто гналось за ней, с телефонных проводов капало, позади оставались ярко-зеленые и желтые поля. Шины хлюпали по рытвинам и ямам проселков, но она ехала за дождем, а не навстречу ему, и наконец, уже перед самым Линнхерстом тучи разошлись, и из-за горизонта появилось солнце, блестящее и круглое. Последний отрезок пути она проехала по старой дороге, теперь уже асфальтированной, но чувствовалось, что еще недавно здесь были сплошные ямы и ухабы, поэтому ехала Лина медленно. Вдоль дороги высились ряды платанов, тени которых покачивались на растрескавшемся тротуаре. Лина щурилась от яркого солнечного света. Ветровое стекло, деревья, трава – все было усеяно сверкающими каплями.