– Коротковата, – Десэ критически прищурился и поддернул подол вниз. – Оттого, что Изафетка маломерок. Ничего, на раз прокатит. Пойдем к подружке твоей, исповедник.

Яков следовал за Десэ по тюремным коридорам и отчаянно трепетал – под взглядами караульных. Но пастор был столь в себе уверен и двигался вперед с таким пробивным апломбом, что уверенность его невольно передалась и Ван Геделе.

– Исповедник. Поп то бишь, – представил Десэ своего спутника караульному, скучавшему перед камерой восемь. – Как ужин последний – съела, не подавилась?

– Морду воротит, – буркнул караульный. – Лежит, будто дохлая.

– Вот-вот встанет как миленькая, – пообещал ему Десэ. – Слово божье, сам знаешь, чудеса творит. Открывай давай.

Караульный отомкнул замок – ведьма лежала на нарах, как будто и не шевелилась с тех пор, как Яков ушел отсюда. Она не подняла головы, не открыла глаз, когда они вошли.

Десэ прикрыл дверь, встал так, чтоб спиной загородить дверной глазок:

– Ну, поп самозваный, давай – с богом!

Яков приблизился, присел на корточки, взял ведьмину руку и, волнуясь, надел амулет на высохшее, желтое запястье:

– Вроде бы левая рука должна быть, та, где сердце – если я верно помню…

– Все верно, милый, – ведьма раскрыла глаза и резко села на своем ложе. И у Якова опять всплыло в памяти – про восставших вампиров, про то, как вчерашний труп способен преобразиться в прекрасное, бесконечно притягательное создание. Сейчас под ее взглядом можно было раствориться, растаять – столь магнетически засияли ее глаза.

– Здорово! – оценил и Десэ ведьмино преображение. Он отошел от двери, присмотрелся: – Ну, красиво, да. Превращение впечатляет. Но ведь это всего лишь поэзия. Дальше-то что?

– Она умрет и станет свободна, – Яков услышал эти слова в своей голове и тут же проговорил их вслух. – И бессмертна. Если я позову – она придет спасти меня, как я спас сегодня ее. Только мне нужно знать ее имя.

– Это как раз проще простого, – Десэ задумался, вспоминая, – Марфа, нет, Мавра Зайцева – по судейским протоколам. Так это все, спектакль кончен, приятель?

Яков все смотрел, глаз не мог отвести – от Мавры Зайцевой, и Мавра смотрела, не отрываясь, на него. Сидела неподвижно на нарах, подогнув под себя одну ногу, с прямой спиной, и не отрывала от доктора жгучего, испепеляющего взора. Прекрасная и невезучая, как та царица, с которой писали икону черной муттер. Тоже увидевшая ад, и несчастная, просто потому, что так уж зажглись над нею звезды. Соломенная собака, жертвенное животное – сожженное бог знает ради чего. Темные волосы, пепельная кожа и пропащие, глубокие глаза – точно такие глаза видел Яков совсем недавно, на другом прекрасном лице, и тот человек вот так же принимал свое страдание, как неизбежное, как должное…

– А ты еще врал графу, что гипноз тебя не берет, – Десэ взял доктора за плечо и с усилием отвернул от ведьминого взгляда. – Так кончен твой спектакль?

– Наверное, кончен, – подтвердил Яков.

– Жаль, что мало. Но красиво, – похвалил Десэ. – Профос обрыдается теперь – такую красотку душить. Ладно, горе-колдун, пойдем, посажу тебя в карету – до графского дома. А я останусь – пульс ей, – кивнул он на ведьму, – трогать и глаза закрывать. И таких, как она, на восемь пополуночи у нас еще трое. Регулярные экзекуции – опора стабильности режима.

В карете на Ван Геделе навалились тошнота, и сонливость, и тяжелая, каменная усталость. Возможно, ведьма и в самом деле навела на него чары. Он хотел было приказать кучеру править к Быдлину дому – ведь, кажется, арест его отменился, Гросс же вернулся домой… Но язык у Якова еле ворочался и глаза закрывались – и, как только опустил он веки, увидел перед собою лицо Мавры Зайцевой, то ли страшное, то ли невыразимо прекрасное, и языки пламени, как на портрете ландрата, обняли его, и приняли в себя, и окружили, и не отпускали… Качался возок, и качались волны, в которых плыла и плыла его лодочка в огненной реке…

Яков помнил словно бы в дымке, как дворецкий и кучер на руках возносили его на антресоли графского дома, мимо серебряных гибких виверн, перевитых на фасаде. И как сменялись лица возле его постели, будто в калейдоскопе: нарядный высокомерный дворецкий, отчего-то дядюшка Бидлоу, после пастор Десэ, трогающий пульс Якова холодными жесткими пальцами, и равнодушный золотой Левенвольд, мелькнувший на пороге в презрительном полуобороте:

– Надеюсь, он не заразный? Это же не оспа, коко?

И потом, однажды, или даже не однажды, а раза два или три – рыжая раскосая женщина, словно сошедшая из райского сада, сидела на краю постели, и держала его за руку, и обтирала водою его лицо. Или то казалось бедняге Ван Геделе, в горячечном бреду – Лупа-Лукерья, мандариновая его волчица, глядящая на него сверху вниз, с состраданием и любопытством.

Когда он очнулся, возле кровати сидел надменный и чопорный дворецкий Кейтель, в парике и в расшитой ливрее, и смотрел на больного точно так, как смотрела Лупа в его снах – с состраданием и несомненным любопытством.

– Кризис миновал, – произнес он значительно, – как и предсказывал ваш гениальный дядюшка. Вставать вам пока что не стоит, но если что – под кроватью найдется горшок, а на подоконнике – кувшин с водой.

– Сколько я провалялся? – тут же спросил Яков.

– Пять дней. Его сиятельство опасались оспы, но дядюшка ваш правильно сказал: всего лишь горячка, от переутомления и чувств-с.

– Я хотел бы вернуться к себе, вернее, в дом моего дяди, – сказал Яков со всей возможной решительностью, садясь на постели.

– Вот еще, – вдруг фыркнул Кейтель, как лошадь, и Яков с удивлением увидел, что он может быть и сердитым, и забавным, и лет ему куда меньше, чем кажется на первый взгляд. – Лежите и не высовывайтесь. Дядюшка, коли будет на то нужда, приедет к вам сам. Его сиятельство нипочем вас не отпустит – он столько дней провел у вашего изголовья и так тревожился о вашей судьбе, а вы хотите сбежать, отнять у него игрушку из рук.

– Что-то я не припомню, чтобы он тут сидел, – усомнился Яков. – Дядю помню, и девицу рыжую помню, как она меня умывала.

– Была девка рыжая, певица, та, что брюхата ходит, – припомнил Кейтель. – Вызывалась сидеть, от безделья, видать. Но и его сиятельству вы небезразличны, может, он и не сидел возле вас, но, несомненно, принимал в вас участие.

«Значит, не померещилась мне Лупа», – подумал Яков. Отчего-то ему очень хотелось