Повсюду в своих объемных писаниях Старк видит в сверхъестественных силах воображаемых поставщиков ресурсов, крайне ограниченных или вообще недоступных в реальном мире. Но боги, по мнению Старка, никаких ресурсов не дают; а вера в их существование – всего лишь побочный продукт общей человеческой склонности объяснять мир (утверждения 1–3 в таблице 2.1). Предельно редкий ресурс, в обладании которым отказано как богатым, так и бедным – это жизнь после смерти. Поэтому, говорит Старк, мы можем предсказать, что все религии будут обещать нам восхитительный мир по ту сторону завесы. Конечно, даже поверхностного знания о мировых религиях достаточно для того, чтобы отказаться от этой гипотезы. Нуэры боятся смерти, но о загробной жизни думают мало. Посмертное бытие в том виде, как его представляли древние греки и римляне, не воодушевило бы никого. Даже иудаизм, исток христианства, более сосредоточен на упрочении народа Израильского на земле – а не на том, что произойдет после смерти. Выходит, веру в прекрасные небеса надлежит объяснять другим набором принципов, а не просто желанием понять мир и получить скудные ресурсы. В своем анализе христианства Старк (Stark 1996, 80–81), одобрительно цитируя ниже приведенный фрагмент из книги Макнейла (McNeill 1976, 108), делает упор на мирской пользе верования в загробную жизнь, причем польза эта представлена в виде адаптации к специфическому окружению:

Как мы отмечали, эта система мышления не только облегчала психологический стресс, но и мотивировала на альтруизм, превосходивший даже смерть, что повышало выживаемость группы. Так же, как и Дюркгейм, я предсказываю: самые стойкие религии выживают благодаря тому, что приносят пользу в этом, подлунном, мире. Особенность устроения таких религий предполагает наличие системы верований, мотивирующих адаптивное поведение в мире этом независимо от того, насколько они ориентированы на мир иной. Возможны разные мотивирующие системы верований, и не все предполагают существование восхитительной жизни после смерти или даже сверхъестественных сил (Дюркгейм определял религию не через сверхъестественные силы, а через понятия «священного» и «мирского»). Если нет верований в загробную жизнь, явленную в блистательной славе, на их место придут другие мотивирующие элементы (например, формирование народа Израильского). Чего не будет – или почти не будет – так это верований, которые, играя важную роль, при этом призваны лишь утолить нашу страсть к объяснению или помешать верующему, склонив его к неадекватному поведению. Старк отдает должное мирской пользе христианских верований, но не распространяет подобное отношение на все религии в целом. А если бы распространил, его формальная теория религии оказалась бы к функционализму ближе, нежели сейчас.

Мы видели: религия не может выжить на одной только вере. Необходима еще и система социальной координации и контроля, призванная направлять действия и исключать неизбежных «халявщиков», безучастных к верованиям. Акцент христианства на милосердии и прощении зачастую придает ему облик незащищенного и беспорядочного альтруизма. Разве не ухаживали первые христиане за бедными и больными римлянами равно так же, как за своими единоверцами, разве не поддерживали их? Более пристальный взгляд открывает и более сложную социальную физиологию, нежели неразборчивый альтруизм; мы уже отмечали это на примерах кальвинизма и иудаизма. Можно легко выделить по меньшей мере три категории людей: благонадежные братья, неблагонадежные братья, чужаки. Первые получали выгоды от альтруизма – но ожидалось, что в ответ они тоже будут вести себя как альтруисты. Вторых подвергали все более суровым наказаниям, а под конец изгоняли из общины. Именно апостол Павел сказал: «Извергните развращенного из среды вас». Да, ранние христиане проявляли милосердие к чужакам – отчасти для того, чтобы привести тех в лоно Церкви, – но это милосердие не имело того размаха, что поддерживался внутри Церкви. Не будь различий в поведении по отношению к «своим» и «чужим», первые крохотные христианские общины исчезли бы моментально. А еще стоит сказать, что присоединение к Церкви налагало немалые обязанности, и в теории можно представить, что благодаря им отсеивались «халявщики» (Iannaccone 1992, 1994).

Один вид выверенной политики по отношению к чужакам касался смешанных браков. В противовес иудаизму и многим другим религиям ранние христианские церкви не запрещали, а порой даже и поощряли браки между христианами и язычниками. У этого есть адаптивный смысл: в «смешанном» браке язычник мог скорее обратиться в христианство, нежели христианин – отпасть от Церкви. Многие язычники-мужчины, женившись на христианке, впоследствии становились христианами – и в новую веру обращались не только они, но даже их домочадцы, рабы и слуги.

Вероятно, я сказал достаточно, чтобы убедить читателя в том, что раннее христианство – это функционально адаптивная религия, как и кальвинизм, балийская система храмов воды и иудаизм. Тайна остается лишь в том, как Старк мог так здраво рассуждать о мирской пользе раннего христианства – и при этом в своей формальной теории делать религию побочным и нефункциональным продуктом страсти к объяснению мира, отправив функционализм на свалку истории.

Я мог бы пополнить свой перечень функционально адаптивных религий. Конфуцианство и ислам, как в ранних, так и в поздних проявлениях, могли бы стать хорошими кандидатами. Однако у доказательства на примерах есть слабость: могут обвинить в научной предвзятости. Как известно, любое политическое мнение может получить поддержку, если избирательно использовать статистику – так может быть, и я отбираю и выбираю среди тысяч религий те немногие, что подтверждают мою позицию? А тогда кто-нибудь другой, смотрящий на религию иначе, может сделать то же самое! И как предотвратить вырождение научных споров в интеллектуальный раздрай?[52]