Так девушка признается в любви. Так признаются девушке.

Ладонь нежно сжимает гриф, будто девичью шейку, пальцы бегут по струнам — гладят волосы. Смычок гуляет от колодки к концу — вниз, вниз, а потом вдруг — вверх! и еще раз вверх! и никогда — за спину. Глаза закрыты, глаза видят только музыку. Феерические огненные полотна разворачиваются перед внутренним взором, куда там северному сиянию! И кажется, тебе рукоплещет весь мир.

Право же, лучше быть слепым и никогда не возвращаться в постылое «здесь» из радужного «там». Разочарование столь велико, что…

Нет, лучше умереть.

Не высыпающийся, растрепанный, не следящий за внешностью, всегда в подавленном настроении, Грегор вызывал насмешки и редко — сочувствие. Что толку в отлично сшитом костюме и характерном римском профиле, когда костюм испачкан канифолью, а профиль мят и небрит. «Ты натирал смычок или рукав?» — язвительно интересовались одногруппники, указывая на рыжие пятна. Пятна приходилось оттирать спиртом, и от Грегора шел стойкий запашок алкоголя. Глядя на его кислую физиономию и вдыхая спиртовые пары, преподаватели брезгливо морщились и зачастую снижали оценки. Но парень занимался усердно, да и талантлив был, чертяка, поэтому в положенный срок получил диплом. Один доцент с оркестрового факультета даже похлопотал за Грегора, устроив того в городскую филармонию.

Доцент хотел как лучше.

Он не знал о демоне.

Концерты, залы… Если пьянице сунуть под нос бутылку водки…

Бежать, бежать!.. Нет, тянет.

Тогда — иначе.

Днем нельзя играть хорошо, нельзя, чтоб тебя заметили — нужно тянуть лямку, привычный груз обязанностей, равняясь на середняков. Нужно беречь силы, чтобы бороться с соблазном и не спать. Ночь отнимает силы, и она же — дает. Это качели, на которых можно устремиться ввысь или низринуться в пропасть…

Годы летят — три, пять, десять; выходит на пенсию мать, а дни тянутся, нескончаемые, унылые, как в похмельном, муторном сне. И лишь ночи, ночи принадлежат тебе — жгучие, страстные, желанные. День, что день? Днем ты зарабатываешь на хлеб. Ночью — наслаждаешься. Шепчешь горячие признания и, отрезвев, стыдишься. Холостяцкая жизнь — что в ней хорошего? Съемные углы надоели до отвращения, но ты вынужден мыкаться по ним из-за скудного заработка. А он мал, его вечно не хватает, ведь ты так и остался безвестным…

Знакомясь с девушками, ты представляешься: я музыкант. О, девушки падки на музыкантов, особенно — на богатых музыкантов. Но деньги и ты — несовместимы. Ты можешь пригласить девушку в средней руки кафе, но не в ресторан, и тогда начинаются вопросы. «Где же ты играешь? — спрашивают тебя. — В какой группе?» В филармонии, отвечаешь ты, и они смеются в ответ. «В филармо-онии, — сплетничают с подругами и выразительно крутят пальцем у виска. — Вот чудак».

Ты замечаешь, как исчезают друзья, а немногочисленные знакомые судачат за спиной, мол, парень-то не от мира сего. И ты всё больше замыкаешься в себе. Девушки становятся для тебя пустым звуком, как и окружающие. Ты прикладываешься к бутылке, к горькому и сладкому на вкус забвению, и тебя рвет безнадежностью. Больной и разбитый, ты берешь смычок и жалуешься скрипке, а она — утешает. Она — ласковая мать, участливый друг и любимая девушка.

Она — твоя. А ты — ее.

И она поет и смеется, плачет и стонет, когда, запершись в комнате, ты ударяешь смычком по струнам.

Ты — ее. А она — твоя.

Навсегда.

Леонард исчез, но не сгинул — затаился на время. Хотя демон не преследовал его, музыкант чувствовал незримое присутствие искусителя каждый день — тот словно выжидал подходящий случай. А может, решил взять измором. Филармония переживала не лучшие дни и вскоре закрылась. Грегор еле сводил концы с концами, хозяйка квартиры грозилась выселить его за неуплату. В конце концов он съехал и поселился в ветхом общежитии, почти бараке, где делил комнату с двумя работягами.

Футляр со скрипкой покрывался пылью, напрасно ожидая ночи. Щупальца давних кошмаров поднимали змеиные головы, скалились плотоядно.

Отчаявшись, Грегор нанимался играть в рестораны, но там просили исполнять шлягеры, а не классику. И желательно на пианино. Ах, у вас скрипка? А на пианино умеете? Отлично, а то скрипка нагоняет уныние. Что у вас в репертуаре? Сонаты Бетховена и этюды Листа? Вы уверены, что именно это требуется нашим клиентам? Думаете, понравится? Что ж, попробуйте.

Скрипка фальшивила, она не привыкла к публике. Это была нервная, чуткая скрипка с нежным звуком. Скрипка камерного типа, похожая на изящные инструменты известного кремонского мастера Николо Амати. Скрипке хотелось уединения — одного на двоих.

После первого же выступления Грегора обычно увольняли. Нет, не из-за плохой игры. Даже играя плохо — для себя, он играл хорошо — для остальных. Тех, кто понимал, разумеется. Вы чудесный музыкант, извиняющимся тоном объяснял ресторатор, превосходный. Я даже прослезился. К сожалению, клиенты выказали неудовольствие, а клиент, знаете ли, всегда прав. Ваша музыка нам не подходит.

Когда Грегор примелькался по ресторанам и кабаре, и владельцы их дружно отказывали полуголодному скрипачу, он скатился до выступлений по кабакам и дешевым барам, где аккомпанировал на фортепиано вульгарным певичкам, кривляющимся на сцене чуть ли не голышом. Играл то, что просили, разучив несложные фривольные шансонетки. Приходя домой под утро, без сил, прямо в одежде валился на диван, ощущая себя выкрученной половой тряпкой, которую повесили сохнуть на батарею.

Скрипка обиженно молчала. Она отказывалась разговаривать, когда Грегор винился и падал на колени, когда обещал, поднакопив деньжат, бросить кабацкую жизнь и уехать к матери, но не уезжал. Какие в провинции возможности? А здесь мог подвернуться шанс.

И вот тут-то возникло-вернулось всё: сны, торжествующий победу демон и притягательные объятья бездны, куда уже летел оступившийся Грегор. Это были адские дни — музыкант, содрогнувшись всей глубине падения, стремился вырваться и упорно, ожесточенно сопротивлялся демону, будто пьющему соки его души. Скрипка молчала, Грегор терзал струны, извлекая тусклые, безжизненные звуки, больше похожие на кошачий мяв. Прости! пожалуйста, прости!.. — умолял он. Скрипка будто омертвела, от судорожных движений смычка у нее рвались струны. И тогда между собой и демоном Грегор воздвиг стену казавшегося бесконечным таланта. Отгородился, спрятался за ней, как за неприступной крепостью. Но всему положен предел — талант растратился, сгорел в топке этой изматывающей борьбы. Он ускользал от Грегора, уходил водой в песок: с мартовской капелью и июньской жарой, с октябрьскими ветрами и зимней стужей. Некогда полноводная река превратилась в обмелевший ручей, который вскоре засох и иссяк. Леонард, демон с ярко-синими глазами, обрушил крепостные стены, разбил скорлупу таланта и, добравшись до потаенных уголков души, обрывал зеленые, свежие ростки, оставляя лишь заскорузлую шелуху.