— Герман, — поспешно отвечаю я. Пожалуй, слишком поспешно. Наклоняюсь, плескаю в рюмку водки и махом опрокидываю. Успокойся, Влад, возьми себя в руки. Ну переспросил старик твое имя. Что с того? В чем он может заподозрить шахтера Митича?

— Герман… — повторяет старик. — Ты пойми, Герман, в чем дело: не нужна взрослому, сложившемуся человеку игра. Есть время для игр, и мы зовем его детством, есть время для спокойствия, созерцательства — оно называется взрослой жизнью и — потом — старостью. А игру создал человек, который не хотел взрослеть — жутко боялся взрослеть, вот и создал игру. Пойми, Митич: игра взрослому человеку напрочь противопоказана. — Он наклоняется ко мне и детскими, такими ясными глазами заглядывает в самую душу: — Герман, избавь ты нас от игры, непоседа ты наш, глупыш не повзрослевший, дурачина ты, простофиля. Избавь, а?

— Вы говорите так, будто в моих силах изменить что-то. — Я напряжен: разговор затеян неспроста, и кляну себя за то, что не ушел сразу после расспросов о черном человеке. Зачем я вообще сюда пришел? Тысячи ненужных мыслей ворочаются в голове туго сплетенным клубком.

— Ты молодой, сможешь… Как говоришь, тебя зовут?

— Герман Митич.

— Влад Рост? — Прохазка, дурашливо хихикая, подносит ладонь к уху. — Прости, не расслышал.

Внутри будто обрывается невидимая струна. Такое чувство, что все в баре притихли, ждут моего ответа. Но я молчу.

— Ты ведь можешь избавить людей от игры, — упорствует старик. — Я знаю: можешь! Каждый целитель связан с чужаком. Вы все — человек-тень, только в разных обличьях. Когда умрет последний целитель, оковы рухнут, и мир освободится. Но я не люблю убивать: устал. В пору юности так часто приходилось убивать, что теперь опускаются руки. Когда-то я мечтал о том, как буду убивать врагов своей страны, но с первым же убийством всё изменилось. В смерти нет ничего приятного, благородного. Поэтому, наплевав на приказ командира, я прошу тебя, как друга прошу: сделай так, чтоб игра закончилась.

— Вы охотник, Прохазка?

Он вытягивает левую руку, задирает рукав: на жесткой, дубленой, коже — два застарелых шрама.

— Сам царапал. Каждая царапина — мертвый целитель, которого я убил собственными руками. Тут, — он тычет пальцем в неповрежденный участок, — вот-вот появится третья. Но я очень надеюсь на тебя, молодой Влад Рост. Понимаешь? Очень.

Я еще раз заглядываю в его серые глаза.

— Ты ведь сам еще ребенок, Прохазка. У тебя было волшебное детство, бурная юность… Игра пришлась кстати, верно? Нашлись новые испытания и впечатления, новые приключения, которых у тебя еще не было. Отыскались и новые враги: целители. Несчастные люди, что волею судьбы, сами того не желая, поднялись над толпой. Потому ведь и не постарели твои глаза, старик Прохазка, потому и ум твой ясен, а слова точны и бьют больно, как прежде. Счастлив ты, что игра началась. А все слова, просьба твоя, чтоб я остановил игру, — не более чем пыль в глаза, попытка замаскировать настоящие желания. Ведь знаешь ты, что никто из целителей не может того. Даже если б хотел — не сумел бы сделать, и шрамы на твоем запястье лишь подтверждают мои слова: никто из целителей не остановил игру и под страхом смерти.

Серое лицо Прохазки краснеет, щеки покрываются розовыми пятнами, но охотник быстро приходит в себя.

— Ты не прав, Влад, — скрипит он. — Не возражаешь? — наполняет обе рюмки до краев и хватает свою. — Вроде как последнее желание. Твое, разумеется. — Громкое «дзинь!» — чокнулся об мою. Ждет, вопросительно подняв левую бровь. Пристально глядя на него, беру рюмку. Мы пьем и смотрим глаза в глаза. Пьем медленно, словно не водка в рюмках, а легкое домашнее вино. Воздух дрожит между нами, плывет, растекается, а может, это зрение туманится от перенапряжения.

Я готов к смерти, я всегда, постоянно готов к ней. Борьба бессмысленна, но я буду сопротивляться — извиваясь от боли на заплеванном полу, с ножом у горла, с упертым в висок дулом… Буду! Да, передо мной хладнокровный убийца. Что я могу против него? Не так уж много, но и не так уж мало.

— Алекс, когда рассказывал о тебе, описал другого человека.

— Алекс?!

— Алекс, — подтверждает Прохазка. — С ним ты был молчалив, говорил редко да метко. А тут вдруг превратился в словоблуда. Видать, частенько дурил честных людей да трепал язык со своими дружками-мошенниками. Они, случаем, не целители? Может, отведешь к ним? Побеседуем накоротке. Глядишь, пойму что-то, осознаю…

Он не знает, где мы скрываемся. Замечательно.

— А не пытаешься ли ты меня надуть, а, Прохазка? Приведу тебя, ты всех и порешишь. Не привыкать тебе, старый убийца.

— Зачем? — удивляется Прохазка. — Дружков твоих всё равно сыщем, а когда — без разницы. Для Алекса важен ты, не они. Мне любопытно, молодой Влад Рост, понимаешь? Всего лишь любопытно побеседовать с вами.

— К сожалению… — я улыбаюсь и развожу руками, — ничего не получится. По крайней мере, в ближайшее время. Но мы подумаем, обещаю. — Пытаюсь встать. Но Прохазка вскакивает и, опуская тяжелую руку мне на плечо, заставляет сесть обратно. Лучистые серые глаза горят детским торжеством: в мечтах он представляет себя у костра. Прохазка сидит на бревнышке и рассказывает молодым олухам-охотникам, как поймал и уничтожил целителя. Третьего на своем веку. Он достает из голенища острый изогнутый нож, поднимает над головой, чтоб полюбоваться игрой пламени на стальном лезвии, а потом на глазах у всех точным и сильным движением полосует запястье. Поливает кровоточащую рану водкой и хохочет, глядя в испуганные лица молодых.

Содрогнувшись от увиденной сцены, я упираюсь ладонями в край стола и изо всех сил толкаю вперед. Графины и рюмки со звоном скачут по полу; остро пахнет разлитой водкой. Столешница ударяется Прохазке в живот, он складывается пополам, ухает по-совиному; стул опрокидывается, и охотник летит в намокшее, грязное месиво конфетти. Однако реакция у старика отменная: даже в падении он умудряется выхватить револьвер. И лежа начинает стрельбу, пока я вспугнутым зайцем петляю меж столами. С громким «крац!» лопаются за спиной лампы, и часть бара погружается в сумрак. Вжиу! — пуля проходит над самым ухом, и я едва успеваю прыгнуть за стойку. Истерически визжат девицы, густым матом орут фермеры и полицейские. Торговцы сползли с диванчиков, спрятались за широкие спины квадратных телохранителей. В баре царит страшная сумятица и давка — народ гурьбой устремляется к выходу. Один пьяный мужичонка рыбкой сигает в окно — навстречу бездне. Кто-то пьяным голосом уверяет:

— Пор-решу! Всех пор-решу, век воли не видать!

Негр Джим, скрывшийся за стойкой, ногой выпихивает меня наружу.

— Уйди! Уйди! Это ваши проблемы, шахтер, не мои. Уходи, а то хуже будет!

Я вываливаюсь из-за стойки и, наклонив голову, бегу под прикрытием опрокинутых столов. У входной двери и гардероба, куда сдают одежду и ходули, ужасная толчея. Палит уже не один Прохазка. Вообще стреляют не только и не столько в меня. Под прикрытием всеобщей неразберихи какие-то дюжие молодчики атаковали торговцев и сноровисто потрошат их кошельки. Торгаши благоразумно не сопротивляются, а их охрана валяется с расшибленными затылками. Несколько телохранителей заняли круговую оборону за перевернутым диваном и шмаляют во всех, кто пытается подойти. Бандюки раз за разом лезут на приступ, но телохранители так ловко орудуют шестизарядными револьверами, что незадачливые грабители с хряском, как кегли в боулинге, шлепаются мордой вниз. Каждое падение вызывает довольное уханье и насмешки. Раненые стонут, пытаются отползти и громко ругают судьбу. Немой китаец, схлопотав шальную пулю, навалился на барную стойку, обмяк. Его лицо залито кровью.