Его приход к власти пока не ознаменовался переменами; он прочно держался выбранного Китаем пути — по крайней мере, так считали политические эксперты. Но Нам Туен знал, что они просчитались. Ветер крепчал, планета вращалась. Освобождение политзаключённых стало первым шагом.

Постепенно Нам Туен входил в курс дел: он знал, что председатель готовит сенсационный разворот. В обстановке строжайшей секретности, в том числе и от партийцев, он вёл консультации о начале переговоров с Тайванем и об отказе от претензий на архипелаг Дяоюйдао (Сенкаку).

Нам Туен, проводивший дни и ночи в кабинете у себя дома, считался его ручной зверушкой; ему Фань Куань рассказал лично.

— Вас будут называть Ганди и сумасшедшим, — предупредил Нам Туен. — Вас назовут Горбачёвым.

— Я не собираюсь рисковать Китайской империей из-за двух камней, — последовал ответ. — Я не буду жить вечно, Туен, и не собираюсь идти в ночь за гаснущим светильником.

Нам Туен подумал, что спустя две с половиной тысячи лет сбылась мечта Платона — государством стал управлять настоящий философ. Ибо только настоящему философу могла прийти в голову кощунственная для поколений китайских правителей идея о добровольном отказе от территорий, о добровольной сдаче врагу дружественного государства. Но Фань Куань мало думал о геополитике — зато много рассуждал о ходе истории. Благо людей, повторял он, и процветание страны — вот мерила для государственных деятелей.

И Нам Туен его понимал. Но эйфория всегда проходит, и наступившее отрезвление тем горше, чем больше были надежды: Фань Куань остался мечтателем, каковым в своё время был и Нам Туен, и Нам Туен помнил, где оборвались его мечтания — на полу камеры для допросов.

Где оборвутся мечты Фань Куаня? Станет ли он вторым Дэн Сяопином, реформатором и гением для потомков, или последует по пути отца Нам Туена, поплатившегося за недальновидность и милосердие? Или, может быть, это всё обман, и на самом деле Фань Куань такой же, как остальные, а Нам Туен — марионетка в его руках?..

Он посмотрел в окно. Снег, покрывавший крыши припаркованных на улице машин, таял, но с неба продолжали тихо падать мокрые белые хлопья. Лежавший на столе телефон завибрировал.

— Привет, — услышал он женский голос. — Это ты? Нам Туен?

— Да, это я. Кто говорит?

— Не узнаешь?

— Простите, нет.

— Хоу У. Жена Инга. Помнишь?

— Хоу У… — повторил он. Жена Хоу Инга. Жена его лучшего друга и предводителя их команды, которого в двадцать семь хватил удар, после чего Нам Туен занял его место. Он вспомнил её — она была на пару лет старше Инга, чем-то напоминала его жену. Она не была в курсе всех их дел, но продолжала ходить на собрания… Нам Туен не помнил, схватили ли её в тот же день, что и его, спрашивали ли о ней на допросе… — Конечно, помню. Прости, что не узнал.

— Я не ждала, что ты узнаешь.

— Откуда у тебя мой номер?

— Один друг мне сообщил. Не хочу по телефону называть имя.

Нам Туен промолчал.

— Я не поверила, когда узнала, что ты вернулся. Мы все думали, ты мёртв.

— Жена сказала мне то же самое, — ответил Нам Туен.

— Я так рада тебя слышать! Неужели ты жив, и мы разговариваем… Как… Где ты? Ты в Пекине?

— Да.

— Давно… как давно?

— С мая.

— Где ты живёшь? Как твоя жена?

— Она в Сан-Франциско.

— Ах, да… Я помню, они уехали после твоего ареста. От тебя не было известий, и их убедили, хотя они хотели остаться…

— Они всё правильно сделали.

— Тебя правда держали в тюрьме? Всё это время?..

— Да.

— Туен, я не знаю, что сказать…

— Всё нормально. Главное, я жив, и всё хорошо.

— Мы можем увидеться?

— Я… думаю, да.

— Когда? и где?

— Ты знаешь, я… я тебе перезвоню, хорошо?

— Сегодня.

— Я постараюсь.

— Если ты не позвонишь, позвоню я.

— Спасибо, У.

К вечеру опять пошёл снег, и пока Нам Туен шёл от машины до дверей кафе, плечи и спина его пальто побелели. Она ждала его за столиком в центре зала. Отопления в кафе не было, и она сидела, завернувшись в плед, из её чашки поднимался пар.

Нам Туен сел напротив неё.

— Привет.

— Не могу поверить, — сказала она. — Невозможно.

— Я не так уж плохо выгляжу.

— Нет. Прости, прости.

— Что ты пьёшь?

— Имбирный чай.

— Я тоже буду имбирный чай.

— Ты работаешь на правительство? — спросила она.

— Тебя это правда интересует?

— Увидела, на какой машине тебя привезли.

— Это не было условием моего освобождения, У, если ты об этом.

— Нет, я не об этом.

— Как ты жила всё это время?

— Ну, — она натянула плед повыше, — к нам пришли домой и продержали в изоляторе пару дней. Детей мне хватило ума оставить у родителей… Потом был суд… Мне дали год в исправительном лагере и ещё пять условно. Легко отделалась. Честно сказать, кроме тебя и тех, кто брал деньги, никого серьёзно не упекли.

— Многие уехали?

— Да. Но убежать тогда никто не успел… Ты первый, о ком я услышала. Из тех, за кого взялись всерьёз.

— Чжоу? Ли Куо? Чженг?

— Нет и нет. Никаких вестей, совсем никаких.

— Если их отправили туда же, куда и меня… Я их не видел там.

— Туен, не факт, что они в заключении или мертвы, — предположила она. — Может, их освободили раньше, и они уехали. Может, сидят сейчас с детьми где-нибудь в глубинке.

— Будем надеяться.

— В конце концов, ты был главным, — напомнила У. — Я и не думала, что когда-то тебя снова увижу.

— Я тоже не думал, что когда-нибудь увижу… кого-нибудь.

— Мы были террористами, — сказала она. — Тогда мы этого не понимали, но мы ведь и правда хотели свергнуть режим. Планировали эти покушения, да?

— Я очень хорошо помню.

— А вон там, через дорогу, — У показала рукой в окно, — была школа, в спортзале которой мы собирались.

— Да, помню. Инг произносил там речи.

— Ты говорил лучше Инга.

— Раньше — да… — Нам Туен непроизвольно потрогал себя за подбородок. — Пока мне не сломали челюсть и не выбили зубы.

— А твоя нога? — спросила У.