и заминая ее сапогом.

– Господа! – сказал обер-офицер. – Все ли готовы?!

Ему нестройно ответили. Один гусар громко и неестественно засмеялся и так же умолк, как и начал.

– Кукушка? – требовательно спросил пожилой офицер, приглаживая моржовые усы. Интересно, он тоже полезет? Не староват ли для подобных игр? Я отсалютовал револьвером – старость надо уважать.

– Кукушка готова. Господа! – Обер обвел всех взглядом. – У кого-то остались вопросы?

– Давайте уже начнем, пока не рассвело окончательно.

– Да разгоним тоску! – подхватили гвардейцы.

Молодой гусар снова засмеялся, потряхивая рыжим чубом. Вот никогда не испытывал к людям ничего подобного, но почему-то именно сейчас появилось чувство отвращения ко всем рыжим. Совершенно неуместный смех. Я уже знал, в какую сторону выстрелю в первую очередь.

– Напоминаю! Правила просты! – вскричал обер-офицер. – Стреляем до последнего патрона! Ну, – подумав, сказал он, – или пока не будет убита кукушка.

Я, услышав, что обращаются ко мне, снова отсалютовал, на этот раз приветствуя всех. Да-да, господа – запомните меня. Я тот, кто не считает, что каждую войну выигрываете только вы. Поверьте – нас много, но почему-то слава и все сливки всегда достаются вам одним.

– Ну, раз нет ни у кого вопросов, – будничным тоном сказал обер-офицер, – заходим, господа. Голубчики, закройте ворота за нами, спрячьтесь сами и никого не подпускайте! Не ровен час – зацепит шальная пуля.

– Да, ваше высокоблагородие! Не извольте беспокоиться, если, как в прошлый раз, будет канонада, никто сам и близко не подойдет! – Вахмистр лихо откозырял.

– Вот и славно, – сказал обер-офицер, кивая ветерану, заходя последним. Ворота за ним стали закрываться, погружая конюшню во мрак. Мимо меня заскользили тени – офицеры торопились, выбирали присмотренные тайные места.

Я оглянулся назад в тот самый миг, когда створки уже почти съехались, и туманный мир сузился до размеров узкой доски. Смешно прозвучит, но я все еще надеялся увидеть своего приятеля казака. Привык к нему за последнее время. Странно, что не присоединился к забаве. Это же весело – стрелять друг в друга. Вот у кого бы получилось обострить игру. Я думаю, гвардейцы бы непременно оценили навыки пластуна. Я вспомнил взгляд, которым он одарил меня на прощание: столько в нем было – нет, не сочувствия, пластун больше не жалел меня, и я не видел в его глазах сострадания. Столько в нем было грусти и жалости, словно это он потерял Малику, а не я. Кого он мог жалеть? Кого?

Створки ворот с глухим стуком закрылись.

Я вдруг понял, что стою один в темноте. Револьверы в руках дрогнули.

Неужели он жалел меня? Почему?

Я машинально сунул коробку с патронами в карман и резко присел, разводя руки в сторону.

– Начали, – крикнул откуда-то из глубины конюшни обер-офицер.

– Ку-ку, – крикнул я и нырнул в выбранный денник с кучей хлама, который заприметил с улицы, на ходу открывая огонь из двух револьверов, посылая пули веером в сторону говорившего.

17. Сау бул[48]

Пули огненными шмелями летали в воздухе, били в стены, дырявили доски, разбивая дерево в труху. Рикошетили, ударяясь в металлические скобы, подковы, хлам – старый хомут неоднократно подпрыгивал, кто в полумраке принимал упряжь за лежачую скрюченную фигуру человека. Иван еще несколько раз успел крикнуть «ку-ку», прежде чем приползти к бочке и спрятаться за нее. Два раза он перезаряжал револьверы и стрелял в ответ, но с каждым разом реже предыдущего. Накал злости и ненависти уходил, исчезая во мраке вместе с выпущенными пулями, и вскоре граф больше смотрел на завораживающий танец смеющейся Малики, крохотной феи, зная точно, что видит ее в последний раз, и абсолютно не интересовался происходящим вокруг, потеряв всяческий интерес к игре. Не заметил он и того, что находился в плотном кольце выстрелов. И когда радиус изменился на безнадежный круг, где центром являлся он, кто-то взял на себя роль кукушки и закричал «ку-ку» совершенно в противоположной стороне, сбив многих с толку, посеяв сомнения и приняв удар зарядов на себя.

– Малика! – шептал граф, видя, как танец девушки на огненных шмелях уходит от него все дальше и дальше. Турчанка обернулась на голос, посмотрела на Ивана и улыбнулась, взмахивая рукой. Иван отчетливо понял, что теперь с ним прощаются навсегда.

– Нет. Не уходи. Я не смогу без тебя!

Девушка улыбнулась в последний раз и выпорхнула в крохотную дырочку от пули, исчезая за стеной, в утреннем тумане.

– Малика! – крикнул граф, поднимая голову. Оглохнув от грохота выстрелов, он не сразу понял, что в конюшне больше никто не стреляет.

– Надо говорить «ку-ку», – раздался совсем рядом зловещий голос. Иван обернулся и непонимающе посмотрел на рыжего гусара. Молодой корнет скалился и смотрел на него сквозь прицел револьвера, взведенный курок щелкнул, но ударил уже по пробитому капсюлю – выстрела не произошло. Гусар нажал еще несколько раз на спусковой крючок, прокручивая барабан, но выстрела и на этот раз не произошло. На глазах он побледнел, а с ярко-оранжевых волос стал сходить холеный блеск. Глаза медленно потухали, потому что видели, как граф в ответ поднимает два револьвера. С такого расстояния трудно промазать. Корнет побледнел, не в силах пошевелиться.

Иван Матвеевич задрал чуть выше стволы и выпустил все оставшиеся пули в барабане над головой рыжего гвардейца. Доска над головой корнета разлетелась в мелкие щепы. Граф стрелял до тех пор, пока курок не защелкал вхолостую. С секунду они смотрели друг на друга, потом гусар отшатнулся, сделал шаг назад, споткнулся и растерянно опустился на пятую точку.

– Не люблю рыжих, – пробормотал Иван Матвеевич, отводя глаза, револьверы выскользнули из ладоней, падая на пол, покрытый старыми опилками и сечкой.

Прошло еще несколько томительных минут в полной тишине, прежде чем обер-офицер выкрикнул:

– Господа! Все ли закончили стрельбу?

Ему ответили разрознено, но, кажется, старшего офицера удовлетворили ответы.

– Тогда объявляю игру законченной! Кто ближе к воротам, господа? Сделайте милость, откройте ворота.

Граф посмотрел по сторонам, даже не понимая, в какой стороне находятся створки и в какой стороне он по отношению к ним. Расстояние казалось приличным, Иван принялся садиться, упираясь спиной в разбитую бочку. Совсем рядом скрипнули ворота, и створки стали расходиться в разные стороны. Поручик сощурился от, как ему показалось, яркого света, давая глазам привыкнуть.

Первое, что он увидел, это корнета-драматурга, лежавшего в луже собственной крови. От неожиданности граф вздрогнул и начал подниматься. Герман Афанасьевич смотрел в его сторону остекленевшими глазами, и на его лице навсегда застыло легкое удивление. Иван Матвеевич дернулся было вперед, но его опередили и