Тело на квартиру, в тот же день коменданту назвался Глебов – нам сказали, частным образом, если 1 секундант, то это сильно компрометирует, – и так как я заряжал пистолет, то я и назвался… Пистолет был Лермонтова.

насквозь сердце и легкие, присел и опрокинулся. Никакого жеста – дохнул два раза».

Один секундант на двоих? Выстрел Мартынова после счета «три»? Только после этого побежал к барьеру и долго целил? Однозначно – убийство…

Но и этот рассказ может быть не полной правдой. Условия дуэли разрабатывал Дорохов, друг Лермонтова. По принципу: «чем жесточе, тем больше шансов примирить». Увы, ошибся. Не примирились. Напротив, Мартынов рассвирепел: его хотят сделать шутом. Потому и выстрелил. Секундантами, по другому признанию князя, были все четверо – Столыпин, Трубецкой, Глебов и он, Васильчиков. Трубецкого и Столыпина называть было нельзя: один только что самовольно бежал с Кавказа и был привезен с фельдъегерем, другой участвовал секундантом в дуэли Лермонтова с Барантом. Роковые слова, сделавшие поединок убийством, Васильчиков приписывал то Глебову, то Столыпину, то Трубецкому. Но Глебов, Столыпин, Трубецкой и Дорохов умерли, сохранив тайну.

Намеком, что не все в этой истории дуэли так просто, могут служить воспоминания сослуживца Лермонтова по Гродненскому полку Александра Арнольди, который в то лето тоже был в Пятигорске:

«Мачеха моя с сестрой незадолго до этого времени переехали в Железноводск, верстах в семнадцати отстоящий от Пятигорска, и я навещал их изредка на неделе. Пятнадцатого июля погода была восхитительная, и я верхом часу в восьмом утра отправился туда… На полпути в Железноводск я встретил Столыпина и Глебова на беговых дрожках; Глебов правил, а Столыпин с ягдташем и ружьем через плечо имел пред собою что-то покрытое платком. На вопрос мой, куда они едут, они отвечали мне, что на охоту, а я еще посоветовал им убить орла, которого неподалеку оттуда заметил на копне сена. Не подозревая того, что они едут на роковое свидание Лермонтова с Мартыновым, я приударил коня и пустился от них вскачь, так как дождь усилился. Несколько далее я встретил извозчичьи дрожки с Дмитревским и Лермонтовым и на скаку поймал прощальный взгляд его… последний в жизни. Проведя день у мачехи моей, под вечер я стал собираться в Пятигорск и, несмотря на то что меня удерживали под предлогом ненастья, все-таки поехал, так как не хотел пропустить очередной ванны. Смеркалось, когда я проехал Шотландку, и в темноте уже светились мне приветливые огоньки Пятигорска, как вдруг слева, на склоне Машука, я услыхал выстрел; полагая, что это шалят мирные горцы, так как не раз слышал об этом рассказы, я приударил коня нагайкой и вскоре благополучно добрался до дома, где застал Шведе, упражнявшегося на фортепьяно. Раздевая меня, крепостной человек мой Михаил Судаков доложил мне, что по соседству у нас несчастие и что Лермонтова привезли на дрожках раненого…

Недоумевая, я поспешил к соседу, но, застав ставни и двери его квартиры на запоре, вернулся к себе. Только утром я узнал, что Михаил Юрьевич привезен был уже мертвым, что он стрелялся с Мартыновым на десяти шагах и, подобно описанному им фаталисту, кажется, далек был от мысли быть убитым, так как, не подымая пистолета, медленно стал приближаться к барьеру, тогда как Мартынов пришел уже к роковой точке и целил в него; когда Лермонтов ступил на крайнюю точку, Мартынов спустил курок, и тот пал, успев вздохнуть раз, другой и, как рассказывали, презрительно взглянул на Мартынова. Я полагаю, что, кроме двух секундантов, Глебова и Александра Васильчикова, вся молодежь, с которою Лермонтов водился, присутствовала скрытно на дуэли, полагая, что она кончится шуткой и что Мартынов, не пользовавшийся репутацией храброго, струсит и противники помирятся. Заключение это можно вывести из того, что будто бы А. Столыпин, как я тогда же слышал, сказал Мартынову: „Allez vous en, votre affaire est faite“ (Уходите, вы сделали свое дело. – Фр.), – когда тот после выстрела кинулся к распростертому Лермонтову, а также и потому, что только шуточная дуэль могла заставить всю эту молодежь не подумать о медике и экипаже на всякий случай, хотя бы для обстановки, что сделал Глебов уже после дуэли, поскакав в город за тем и другим, причем при теле покойного оставались Трубецкой и Столыпин. Не присутствие ли этого общества, собравшегося посмеяться над Мартыновым, о чем он мог узнать стороной, заставило его мужаться и крепиться и навести дуло пистолета на Лермонтова?

Рассказывали в Пятигорске, что заранее было условлено, чтобы только один из секундантов пал жертвою правительственного закона, что поэтому секунданты между собою кидали жребий, и тот выпал на долю Глебова, который в тот же вечер доложил о дуэли коменданту и был посажен им на гауптвахту. Так как Глебов жил с Мартыновым на одной квартире, правильная по законам чести дуэль могла казаться простым убийством, и вот для обеления Глебова А. Васильчиков на другой день сообщил коменданту, что он был также секундантом Лермонтова, за что посажен был в острог, где за свое участие и содержался…

Сам не понимаю, как не попал я в эту историю, быв так близок со всеми этими лицами и вращаясь постоянно в их кругу, и объясняю это разве только тем, что не был знаком с домом Верзилиных и ничего не знал о ссоре Мартынова с Лермонтовым. Глебов и Васильчиков долго содержались под арестом, потом прогуливались на водах в сопровождении часового, а впоследствии Глебов был обходим чинами, служа адъютантом князя Воронцова, а Васильчиков не получил награды, к которой был представлен сенатором Ганом, с которым тогда находился на ревизии на Кавказе. Полагаю, что такая милостивая расправа с секундантами была следствием как ходатайства высокопоставленных лиц, так и некоторого нерасположения самого государя к Лермонтову, хотя я и далек от веры в те слова, которые будто бы вырвались у императора при известии о его кончине: „Собаке – собачья смерть“».

Увы, вырвались! Этими же словами бабушка Михаила Юрьевича откликнулась на смерть своего мужа – не то от удара, не то от яда три десятилетия назад. Нет, к смерти Михаила Юрьевича император Николай руки не прикладывал. Он планировал долгий и постепенный путь перевоспитания. 30 июня, когда до Петербурга еще не дошли пятигорские новости, на Кавказ генералу Головину полетел приказ от имени императора: «Его Величество, заметив, что поручик Лермонтов при своем полку не находился, но был употреблен в Экспедиции с особо порученною ему казачьею командою, повелеть соизволил сообщить вам, Милостивый Государь, о подтверждении, дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте, и чтоб начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку».

Иными словами, Николай требовал, чтобы поручик находился в Тенгинском пехотном полку, который он планировал бросить на усмирение восставших убыхов. Экспедиции, которая началась в августе 1841 года, было суждено стать одной из самых кровавых, и не для убыхов, а для русских. Горцам удалось собрать до 8000 человек. Было несколько затяжных сражений, когда за пару дней русские теряли 600 человек. И в этой мясорубке, конечно, первыми гибли офицеры. Но… В июле, когда император отдавал приказ, он и понятия не имел, что победа будет куплена такой ценой. Он считал план обреченным на успех! И, добавим, необходимым для отечества. Отдельные смерти в таком контексте даже не учитывались. Нет, смерти в бою своему поручику он не желал. И выругался, наверно, именно по этой причине – этот Лермонтов мог погибнуть за отечество, а погиб на водах, на дуэли! Опять – на дуэли! Как Пушкин, которого, как эти книжные черви считают, он должен был заменить… Проклятие, что ли, лежит на всех этих стихотворцах и прозаторах? Оденешь их в военную форму, дашь верное направление – ан нет, шалят и ловят случайную пулю. А могли бы приумножить славу империи!