Майора Мартынова, учинившего убийство, так как он вынужден был к дуэли самим Лермонтовым чрез беспрестанные словесные обиды сего последнего, на которые Мартынов ответствовал благоразумным увещанием и терпением долгое время, пока наконец был доведен до крайности беспокоившим его Лермонтовым; равным образом принимая во внимание добровольное признание перед судом и прежнюю беспорочную службу его Мартынова; начатую в гвардии и отличие в экспедиции против горцев в 1837-м году, за которое он удостоен ордена Св. Анны 3 степени с бантом, – лишить его Мартынова чина, ордена и написать в солдаты до выслуги без лишения дворянского достоинства.

Секундантов корнета Глебова и князя Васильчикова – во внимании к молодости обоих, хорошей службе, усилию, с которым они старались помирить ссорящихся; а равно уважая чистое сознание их преступления своего пред судом и следствием; бытность в экспедиции против горцев в 1840-м году первого из них корнета Глебова и полученную им тогда тяжкую рану, вменив им в наказание содержание под арестом до предания суду, выдержав еще некоторое время в крепости с записанием штрафа сего в формулярные их списки. В прочем мнение это и участь подсудимых предаю на благоусмотрение высшего начальства. Заключено.

Генерал-адъютант Граббе».

Впрочем, не для протокола Граббе сказал совсем другие слова:

«Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом – десять пошляков преследуют его до смерти. Что касается до его убийцы, пусть на место всякой кары он продолжает носить свой шутовской костюм».

Знал ли генерал правду об этой дуэли? Вряд ли. Все ее участники молчали как партизаны. И только когда умерли все причастные к поединку, даже сам Мартынов, начавший было писать свою Исповедь, да так ничего, кроме нелицеприятных слов о своем не то друге, не то враге, не сказавший, и в живых остался один князь Васильчиков, он признался, что дело выглядело немного не так, как было показано на следствии. Даже совсем не так:

«15 июля часов в шесть-семь вечера мы поехали на роковую встречу; но и тут в последнюю минуту мы, и я думаю сам Лермонтов, были убеждены, что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут… ужинать. Когда мы выехали на гору Машук и выбрали место по тропинке, ведущей в колонию (имени не помню), темная, громовая туча поднималась из-за соседней горы Бештау. Мы отмерили с Глебовым тридцать шагов; последний барьер поставили на десяти и, разведя противников на крайние дистанции, положили им сходиться каждому на десять шагов по команде „марш“. Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермонтову, и скомандовали: „Сходись!“ Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненые или ушибленные. Мы подбежали. В правом боку дымилась рана, в левом – сочилась кровь, пуля пробила сердце и легкие. Хотя признаки жизни уже видимо исчезли, но мы решили позвать доктора. По предварительному нашему приглашению присутствовать при дуэли доктора, к которым мы обращались, все наотрез отказались. Я поскакал верхом в Пятигорск, заезжал к двум господам медикам, но получил такой же ответ, что на место поединка по случаю дурной погоды (шел проливной дождь) они ехать не могут, а приедут на квартиру, когда привезут раненого. Когда я возвратился, Лермонтов уже мертвый лежал на том же месте, где упал; около него Столыпин, Глебов и Трубецкой. Мартынов уехал прямо к коменданту объявить о дуэли. Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу. Столыпин и Глебов уехали в Пятигорск, чтобы распорядиться перевозкой тела, а меня с Трубецким оставили при убитом. Как теперь, помню странный эпизод этого рокового вечера; наше сидение в поле при трупе Лермонтова продолжалось очень долго, потому что извозчики, следуя примеру храбрости гг. докторов, тоже отказались один за другим ехать для перевозки тела убитого. Наступила ночь, ливень не прекращался… Вдруг мы услышали дальний топот лошадей по той же тропинке, где лежало тело, и, чтобы оттащить его в сторону, хотели его приподнять; от этого движения, как обыкновенно случается, спертый воздух выступил из груди, но с таким звуком, что нам показалось, что это живой и болезный вздох, и мы несколько минут были уверены, что Лермонтов еще жив. Наконец, часов в одиннадцать ночи, явились товарищи с извозчиком, наряженным, если не ошибаюсь, от полиции. Покойника уложили на дроги, и мы проводили его все вместе до общей нашей квартиры. Вот и все, что я могу припомнить и рассказать об этом происшествии, случившемся 15 июля 1841 года…»

В этом объяснении секунданты все те же – Глебов и Васильчиков, но появились новые лица – Трубецкой и Столыпин. Причем в рассказе князя они появились в момент, когда он вернулся из Пятигорска, точно прежде их на поединке не было. В другом интервью, буквально вытащенном из него журналистом Семевским, князь добавил и более интересные подробности:

«…Смерть самая трагическая, в 6 и 7 часу, он ехал на беговых дрожках маленьких, я верхом. Он наперед сказал, что стрелять не будет, и Мартынов стрелять не будет.

Дорожка между Машуком и другой горой проходит в Железноводск поросшей кустарником, по склону: от 5 до 7 верст надо проехать на место.

Секундантов никто не имел. Глебов один был у обоих и нас троих (Столыпин, Трубецкой, кн. Сергей Васильевич, отец Морни). Глебов зарядил пистолет Мартынову, а я Лермонтову зарядил (оттого я и назвался секундантом). Лермонтов все отшучивался (он его считал фанфароном, пустым кавалеристом). Я по лицу видел, что Мартынов убьет: „Посмотри на Николая Соломоновича. Это ведь не шутка, стреляй“.

Лермонтов, прижимая правой рукой, вскинул на левое плечо, отвернулся и, презрительно улыбнувшись, покачал головой; это был его последний жест.

Столыпин скомандовал 3 раза, Мартынов побежал к барьеру, долго целил, и потому Трубецкой закричал: „Стреляйте! Стреляйте!“

Туча из Бештау зашла, совершенно темно стало, Столыпин сказал: „Скачи за доктором“. Из Пятигорска ни один не поехал (из 3-х). Продолжении 1/2 часа я просил – только поехать. Дождь ливмя, черно, преставление света.

Я уже нашел (Мартынова не было) Столыпина, Трубецкого.

Лежал Лермонтов на дорожке; Столыпин и Глебов поехали домой приготовить: а мы остались караулить тело; дождь, страшные молнии; ночь; топот лошадей слышим, взяли труп тащить, он испустил вздох такой, что мы 11/2 часа думали, что он жив, я как теперь помню; приехали потом.

Дрожки отослали или где-то были спрятаны. За телом на извозчике…

…Всю дорогу так шутлив был… Лермонтов кругом был виноват.