Кони осторожно поднимали копыта, не шелестя травой. Казаки одиннадцатой донской отдельной сотни построились на опушке леса. Пулемет выбивал дробь, казаки пригнули головы.

— С богом, вперед! — прокричал полковник.

Только два казака сорвались с места и, отпуская удила, пришпорили коней. Полковник также обнажил шашку и, рассекая свистящий воздух, тронул коня. Примеру полковника последовал есаул Камбулов.

Немецкий пулемет встретил скачущих из лесу русских всадников ловким прицелом… Всадники повернули обратно, каждый из них измерил взором, какое пространство лежит между ним и казаками, оставшимися па месте.

Полковник Вялов, возвратившись к сотне, прокричал что-то злобное, однако никто не пошевелился, и развернутый фронт казаков не нарушился. Полковник отбросил шашку в сторону и поспешно сошел с коня. Обуреваемый бессильной злобой, он истерично зарыдал: полковник устрашился молчания казаков, в противном случае гнев его воплотился бы в действие.

Генерал Самсонов был ошарашен. Он не уяснил, что крушение его армии было началом крушения русского деспотизма. Ведь не повиновалось его личному приказу, да еще в первые дни войны, такое отменное войско, как донские казаки.

— Кто из вас, братцы, из станицы Кагальницкой? — с сокрушением спросил командующий у казаков.

Самсонов причислял казаков названной станицы к высшему разряду бунтовщиков, берущих свою родословную от буйных предков времен Степана Разина. Казаки, однако, молчали.

— Мое детство, братцы, прошло в станице Черкасской, — довел он до сведения казаков. — В моих жилах, братцы, также струится казачья кровь: натура моя широка, как просторные степи, а душа моя мятежна, как волны тихого Дона! Но волны тихого Дона не смоют позора с того, кто не искупит трусости мужеством, кто не оросит чистой кровью опаскуженного места земли. Я, братцы, ваш командир — главный начальник четырех армейских корпусов и многих отдельных кавалерийских частей. Тихий Дон выйдет из берегов, если вы не обнажите ваших шашек на супостата, стремившегося к поруганию главного вашего начальника, брата вашего по казачьей крови!

Казаки молчали, и, признав молчание за полную покорность, Самсонов приказал полковнику Вялову вести казаков в атаку. Самсонов перекрестился и, отходя от отряда, подал знак чинам штаба, чтобы они также садились на коней. Полковник Вялов подобрал свою шашку на траве и, поцеловав ее клинок, спрятал в ножны. Однако повторилось то же, что произошло в первый раз.

Самсонов не понимал того, что ясно было для казаков: не удержавшийся на спине лошади, никогда не удержится на ее хвосте.

Первое поражение армий свидетельствовало, что русские генералы никогда больше не оправятся; это приметили даже казаки, оказывавшие не одну услугу русскому самодержавию. Казаки одиннадцатой отдельной донской сотни молчали, когда генералы и полковники произносили перед ними речи, и не повиновались приказу генералов. Тело армии было парализовано и расслаблено.

Командующий армией и чины штаба видели, как к немецкому разъезду присоединился эскадрон, а отдельная казачья сотня рассыпалась, ища спасения поодиночке.

— Господа! Нам надо предпринять решительные меры! — нашелся полковник Вялов. — К черту этих мерзавцев-казаков! Поплатимся, господа, собственными конями!

— Вы хотите сказать, чтобы я свою личную охрану оставил на произвол судьбы? — спросил командующий.

— В данный момент, ваше превосходительство, некогда размышлять о морали и долге: мерзавцы сами его позабыли. Сходите, господа, быстрее с коней! Наше спасение, если мы, не медля ни минуты, скроемся в гуще леса!

Командующий армией вместе с чинами штаба выполнил волю полковника: в составе девяти человек (считая канонира Купчика) они скрылись за густыми ветвями леса. В нерешительности находился лишь десятый — есаул Камбулов, размышлявший, стоит ли ему покидать вверенную ему отдельную сотню или же быть при ней. Кони, оставленные чинами штаба, обнюхивали ветви и легонько ржали. Есаула одолевал гнев, что вверенная ему сотня посрамила не только себя, но и его как командира. Он понимал, что между ним и казаками вырастала стена, но не знал того, есть ли сочувствие к нему со стороны чинов штаба, отбывших в гущу леса. Личность есаула двоилась, пока из лесной чащи его не позвали.

Есаул Камбулов пошел по готовому следу, слушая отдаленное потрескивание еловых ветвей, мешавших движению командующего и его свиты. Камбулов сознательно не догонял их, но и не упускал из виду: он обдумывал, чем можно перед командующим армией оправдаться и радостью облегчить его старческое сердце. Есаул нагнал чинов штаба на незначительной плешинке, где расположились они на кратковременный привал. Было три часа дня, но в сердцевину густого леса не проникали солнечные лучи, там пахло сыростью, и сумеречная мгла нашла для себя постоянный приют.

— Я, господа, по-казацки расправился с трусами и изменниками родины! — сообщил есаул, еле переводя дыхание: перед вступлением на поляну он в течение пяти минут проделал бег на месте для того, чтобы казаться уставшим.

— Я, господа, обезглавил семерых, остальные мерзавцы разбежались!

В знак доказательства Камбулов обнажил окровавленную шашку, положив ее перед лицом командующего армией. Запах крови был еще свеж, и те, у кого оказались слабые нервы, отвернули носы. Шашка есаула Камбулова свидетельствовала о наличии его ратного подвига, и никто не мог догадаться, что пятнадцать минут тому назад есаул разрубил ежа, свернувшегося комом на его пути, и вытекшей кровью выпачкал лезвие шашки. Есаул вложил шашку в ножны в надежде на то, что в будущем ношение золотого оружия для него обеспечено.

— Господа, поодиночке каждый из вас еще может совершить подвиг, сопровождая меня. А на что же, господа, способен я лично? Я, господа, не столько обескуражен потерей армии, сколько тем, что потерял власть над маленькой конной войсковой единицей. Я ведь, господа, кроме всего прочего, генерал от кавалерии.

Самсонов прослезился, не осмеливаясь взглянуть кому-либо в глаза, он все же искал какую-то случайную опору извне. Ветви в лесу порвали фалды его генеральской шинели, а серебряные погоны с зигзагообразным рисунком жестоко пострадали от воздействия сухих и колючих сосновых иглиц.

— Да-с, господа, я — генерал от кавалерии. Я, господа, не осилил победы, командуя армией. Но ведь с сотней мерзавцев-казаков я бы мог расправиться лично, не ожидая есаула Камбулова!

— Я верный слуга царя и родины. Ваше высокопревосходительство может мною повелевать! — с достоинством заметил есаул, поднимаясь с места.

— О, нет, господа, мне больше некем повелевать: моя жизнь как военного общественного деятеля окончена. Я неведомо для какой цели уношу себя на родину: разве для того, чтобы побывать там, где прошло милое детство?

Когда теряются старшие, младшие стремятся к проявлению собственной личности. Подполковник Андагорский принадлежал к числу именно таких людей. Полковник Вялов, проявивший некоторое мужество раньше, на дальнейшие подвиги, по мнению подполковника, уже не был способен.

— У кого же, господа, есть карта? — повторил